Читать книгу - "Коммунизм и фашизм. Братья или враги? - Сергей Кара-Мурза"

Фашизм (особенно германский) проявил большую творческую силу и осуществил новаторский прорыв к новым технологиям манипуляции массовым сознанием. Тщательно изученные на Западе уроки фашизма используются сегодня и в построении Нового мирового порядка, и широко применялись во время перестройки в СССР. Следуя идеям психоанализа (не ссылаясь, конечно, на Фрейда), фашисты обращались не к рассудку, а к инстинктам. Чтобы их мобилизовать, они с помощью целого ряда ритуалов превращали аудиторию, представляющую разные слои общества, в толпу.

Эффективность обращения к подсознанию была связана, видимо, с особой историей Германии, в которой на мышление человека наложилось несколько «волн страха»: страх перед Страшным судом и адом раннего Средневековья, страх перед чумой XIV века, а затем «страх Лютера» времен Реформации и последующий за ним страх, вызванный разрушением общины. На исход из этого «страха индивида» указывает психолог Э.Фромм: «Человек, освободившийся от пут средневековой общинной жизни, страшился новой свободы, превратившей его в изолированный атом. Он нашел прибежище в новом идолопоклонстве крови и почве, к самым очевидным формам которого относятся национализм и расизм». Все эти волны страха соединились в Германии с тяжелым духовным кризисом поражения в Мировой войне и страшным массовым обеднением. В конечном счете, фашизм — результат параноидального, невыносимого страха западного человека.

Ни в русской православной культуре, ни тем более в оптимистическом советском мироощущении этого страха не было и в помине. Обращения к подсознанию не было в русском коммунизме. Вся его риторика строится на ясной логике и обращении к здравому смыслу. В пределе — на «деидеологизации» проблемы. Видный немецкий философ науки, недавно умерший П.Фейерабенд широко использует тексты Ленина, особенно «Детскую болезнь левизны в коммунизме», как классический пример текста, снимающего соблазн, отрезвляющего аудиторию. Это был шаг вперед от Маркса в развитии традиции такого изложения проблемы, при котором из нее устраняются все фетиши, все «идолы». Сталин довел эту линию до предела — стоит лишь перечитать его статьи и выступления. Его самые заклятые враги признавали: «слова, как пудовые гири верны». Это слова не соблазнителя, а учителя и командира (хотя и тот, и другой могут быть тираном — для нас сейчас не это важно). Это надо подчеркнуть, ибо тип речи (дискурса) надежно отражает сущность политического проекта и идеологии. Дискурс фашистов и коммунистов строится принципиально по-разному.

Какие же средства использовали фашисты? Прежде всего, они по-новому применили язык. Они создали слово, сила которого заключалась не в информационном содержании, а в суггесторном воздействии, во внушении через воздействие на подсознание. Возник особый класс слов-символов, заклинаний. Гитлер писал в «MeinKampf»: «Силой, которая привела в движение большие исторические потоки в политической или религиозной области, было с незапамятных времен только волшебное могущество произнесенного слова. Большая масса людей всегда подчиняется могуществу слова». Муссолини также высказал сходную мысль: «Слова имеют огромную колдовскую силу».

Языковую программу фашизма иногда называют «семантическим терроризмом», который привел к разработке «антиязыка». В этом языке применялась особая, «разрушенная» конструкция фразы с монотонным повторением не связанных между собой утверждений и заклинаний. Этот язык очень сильно отличался от «нормального». Писатель Итало Кальвино, которого мучила сама эта возможность превратить человека «в абстрактную сумму заранее установленных норм поведения», с этой точки зрения оценивал и «семантический террор» фашистов — «уход от всякого слова, обладающего смыслом, как будто кувшин, печка, уголь стали неприличными словами, как будто пойти, встретить, узнать — грязные дела».

Ничего подобного не было в «советском» языке, несмотря на период революционного словотворчества. Надежным щитом были советская школа и русская литература. Лев Толстой совершил подвиг, создав для школы тексты на нашем природном, «туземном» языке — и задав стандарты подобных текстов. Малые народы и перемешанные с ними русские остались дву- или многоязычными, что резко повышало их защитные силы. Язык, который вырабатывало советское государство, последовательно устранял «идолов театра». Чтобы убедиться в этом, стоит прочитать речи Сталина и вспомнить его выступление 3 июля 1941 года.

Новаторская практика фашизма сыграла очень большую роль в привлечении зрительных образов к манипуляции сознанием. Перешагнув через рационализм Нового времени, фашизм «вернулся» к древнему искусству соединять людей в экстазе через огромное шаманское действо — но уже со всей мощью современной технологии. При соединении слов со зрительными образами возник язык, с помощью которого большой и рассудительный народ был превращен на время в огромную толпу визионеров, как в раннем Средневековье.

Сподвижник Гитлера А.Шпеер вспоминает, как он использовал зрительные образы при декорации съезда нацистской партии в 1934 г.: «Перед оргкомитетом съезда я развил свою идею. За высокими валами, ограничивающими поле, предполагалось выставить тысячи знамен всех местных организаций Германии, чтобы по команде они десятью колоннами хлынули по десяти проходам между шпалерами из низовых секретарей; при этом и знамена, и сверкающих орлов на древках полагалось так подсветить сильными прожекторами, что уже благодаря этому достигалось весьма сильное воздействие. Но и этого, на мой взгляд, было недостаточно; как-то случайно мне довелось видеть наши новые зенитные прожектора, луч которых поднимался на высоту несколько километров, и я выпросил у Гитлера 130 таких прожекторов. Эффект превзошел полет моей фантазии. Сто тридцать резко очерченных световых столбов, на расстоянии лишь двенадцати метров один от другого вокруг всего поля, были видны на высоте от шести до восьми километров и сливались там, наверху, в сияющий небосвод, отчего возникало впечатление гигантского зала, в котором отдельные лучи выглядели словно огромные колонны вдоль бесконечно высоких наружных стен. Порой через этот световой венок проплывало облако, придавая и без того фантастическому зрелищу элемент сюрреалистически отображенного миража».

Немцы действительно коллективно видели «явления», от которых очнулись лишь в самом конце войны. Эти их объяснения (в том числе на Нюрнбергском процессе) принимались за лицемерие, но когда их читаешь вместе с комментариями культурологов, начинаешь в них верить. Например, всегда было непонятно, на что немцы могли надеяться в безумной авантюре Гитлера. А они ни на что не надеялись, ни о каком расчете и речи не было, в них возникла коллективная воля, в которой и вопроса такого не стояло. Немцы оказались в искусственной, созданной языком вселенной. В ней, как писал Геббельс, «ничто не имеет смысла — ни добро, ни зло, ни время и ни пространство, в ней то, что другие люди зовут успехом, уже не может служить мерой».

Фашисты эффективно использовали зрелища и кино. Они целенаправленно создавали огромные спектакли, в которых реальность теряла свой объективный характер, а становилась лишь средством, декорацией. Режиссером таких спектаклей и стал архитектор А.Шпеер, автор труда «Теория воздействия руин» (иногда его переводят как «Теория ценности руин»). Исходя из этой теории, перед войной был разрушен центр Берлина, а потом застроен так, что планировался именно вид руин, которые потом образуются из этих зданий. Вид руин составлял важную часть документальных фильмов с русского фронта, руины стали языком фашизма с огромным воздействием на психику7.