Читать книгу - "Мировой кризис. Восток и Запад в новом веке - Тимофей Сергейцев"

Однако эта созерцательная позиция и стала идеальным стартом для наблюдения за миром, за его сущностью. Если Бог окажется не нужен, то и человек может полагать себя вне мира. Даже само наблюдение за миром будет обосновано богоравностью человека, полагающего себя в качестве самодостаточного декартова субъекта.

Принцип созерцания, стояния вне «подчиненного объекта», за сценой лежит и в основе современного тотального управления, метода работы сверхвласти, основанного на постулируемом мыслительном превосходстве. Править мыслью при минимальном деятельностном вмешательстве, так чтобы управляемый и не подозревал, что им управляют, – вот суть неолиберальной идеологии всеобщей свободы без обязательств.

Правда, на практике, чтобы реализовать это самое постулируемое превосходство, необходимо запустить программы массовой деградации и расчеловечивания, оглупления и оболванивания. Управляемые должны быть превращены в объект, иначе субъекту управления с ними не справиться. Управляющий всегда подгоняет управляемых под возможности своего управления.

По точному выводу Зильбермана, созерцательная позиция обязательно приводит к вытеснению этики эстетикой, предпочтением правильного красивому. Чем соблазнились люди позднего СССР, как не красивой жизнью? Это не метафора, кавычки тут не уместны. Мы можем добавить: созерцательная позиция приводит и к рождению культуры потребления как доминантной, основанной на пассивности потребителя, ограниченного «эстетическим наблюдением». Созерцающий не должен – и не может – ничего делать, его удел – наслаждаться ощущениями, делающими его богом.

Византийско-русская культурная традиция прокладывает путь к Богу и сущему через личное действие, судьбу и подвиг. Тем самым решается проблема трансцендентного перехода от вещей-для-нас к вещам-в-себе, поставленная и не решенная Кантом. Такой переход и невозможен для созерцательной позиции. Ей недоступно историческое постижение истины. В деятельностной позиции сила русской политической культуры. Русские никогда не боялись войны, и только поэтому всегда были суверенны с момента создания царства-империи Иваном Грозным. В силу деятельностной традиции русские усвоили марксизм не только и не столько как теорию, но как образ жизни. В России марксизм по-русски стал действительной движущей силой истории. Русские реализовали марксизм на себе, прожили его.

Американцы сохраняют свой суверенитет за счет концентрации богатства, конвертируемого в вооружение, и в силу расистского превосходства, основанного наукой. Оба фактора стремительно тают. При этом люди в США панически боятся войны, с которой они ни разу еще по-настоящему не встречались на своей территории. Один только американский массовый ядерный психоз 1950–60-х годов чего стоит. Этот базовый страх, историческая неразвитость политической культуры США делают их параноиками во внешней политике, не доверяющими никому, а особенно – другим суверенитетам.

Позиция действия, решимость направить энергию преобразования на самого себя, познать себя как историческую сущность не отвергает позиции наблюдения, но ставит ее в определенные рамки. Современная наука начинает приближаться к пониманию этого важнейшего принципа: измерение изменяет не только измеряемое, как это выявила первая неклассическая революция в физике, приведшая к появлению квантовой механики, но и измеряющего. Назревает вторая неклассическая ситуация в науке.

Наука, в свое время появившаяся за счет христианства, а именно за счет того, что воспользовалась самой идеей Бога, стоящего вне мира, и идеей Откровения, то есть доступностью божественного человеку. Кризис философии, неспособной объяснить восхождение науки и установить контроль над научным мышлением, может быть преодолен только из деятельностной позиции. Наука должна завершить цикл своего развития рефлексивным выходом из роли Бога, в которую она входила весь классический период своего существования.

Кризис социальных институтов, прежде всего государства, может быть преодолен только в рамках постнаучного мышления. Мышление, которое знает границы научного подхода, способно контролировать его применение, а также те моменты и положения, когда надо возвращаться к культуре и традиции, одновременно ставя вопросы, не доступные донаучному периоду истории, а именно вопросы о развитии культуры и традиции.

Россия прошла через сверхинтенсивное, по историческим меркам, преобразование в политический социум, основанный на научном знании. В результате Россия испытала на себе последствия относительности и ограниченности этого знания и несоответствия его заявленной претензии на истину и власть, испытала последствия компенсации «знаниевых пустот» светской верой. США таким опытом пока не обладают. Они остаются политическим социумом, который основан на социологическом представлении о самом себе. Точнее, на представлении о нем его закрытой элиты.

Это знание точно так же неадекватно и нерелевантно своему «объекту». Поэтому требуется все большее светское религиозное принуждение населения, все большее целенаправленное его оглупление и оболванивание, все большая подгонка под возможности управления.

У России есть опыт деятельностной исторической позиции, которого нет у США. Мы в принципе знаем, куда нужно вернуться после исторически короткого пребывания во власти научного мышления. Наш деятельностный опыт – не только мировая война (сталинская модернизация), но и модернизация Петра Первого. Петр Великий включил в знаниевый фундамент страны науки о природе, соответствующие им технологии, но без сопутствующей им на Западе антиклерикальной и антихристианской идеологической программы.

Это и позволило нам победить то, что антихристианство пришло с задержкой на двести лет спустя. Теперь мы должны проделать то же самое с науками об обществе. Максимально эффективно применить их к модернизации и воспроизводству нашего государства, но без соответствующего им на Западе и прежде всего в США беснования светских религий. Значит, построить такие науки – и необходимую для управления ими постнаучную философию и методологию сообразно нашему историческому действию.