Читать книгу - "Новая Россия. Какое будущее нам предстоит построить - Михаил Делягин"

Важным фактором, парализовавшим активность западных государств в условиях распада социалистического мира, стал кризис идентичности: «свободный мир» привык осознавать себя в противостоянии с «империей зла», из которой исходила «советская военная угроза». С исчезновением этой угрозы полностью исчез и ясный ответ на вопросы: «Кто мы?» и «Что нас всех объединяет?».

Это имело исключительно серьезное практическое значение — как политическое, так и коммерческое, ибо кризис идентичности подрывал не только единство «свободного мира», но и позиции США как его лидера, как сверхдержавы, которая получает значительные коммерческие преференции в обмен на предоставление военно-политической защиты.

В условиях исчезновения врага предоставление коммерческих преференций лишается практического смысла и становится не более чем обременительным (в лучшем случае) ритуалом, по-прежнему обусловленным силой сверхдержавы, но лишившимся всякого морального и коммерческого оправдания.

Лишь через некоторое время, примерно к середине 90-х годов, государства Запада научились закрывать глаза на эти вопросы и функционировать по инерции, не обращая внимания на них. Во многом этому помог фактический переход государств развитых стран под контроль крупного бизнеса и связанная с ним утрата самостоятельности, а значит, и потребности самостоятельно принимать стратегические решения. (Ведь самоидентификация нужна не для тщеславия или самоуважения; с практической точки зрения она необходима лишь для четкого осознания своих интересов и принятия стратегических решений в условиях обычного для общественного развития недостатка информации.)

Однако во время распада социалистического лагеря и сразу после разрушения Советского Союза западные государства все еще находились в состоянии растерянности, близкой к параличу, — и освоением постсоциалистического мира почти самостоятельно (ибо на его тактическую поддержку ресурса соответствующих государств, при всей их потерянности, все же хватало) занимался западный бизнес.

А что является главной целью всякого бизнеса, всякого предпринимателя?

Только безнадежно оторванные от практики схоласты затягивают в ответ на этот простейший вопрос стандартную песню о максимизации прибыли.

В теории, конечно, все так и есть, но вот на деле простейшим и наиболее эффективным способом максимизации прибыли, прекрасно известным любому предпринимателю, является подавление конкурентов (а в идеале и самой возможности их возникновения).

В ходе расширения Евросоюза и поглощения им сначала юга Европы, а затем и ее постсоциалистической части мы видели этот процесс более наглядно, «со стороны». Крупный европейский бизнес скупал то, что представляло для него интерес, и стремился уничтожить (в том числе и покупкой для закрытия) все местные корпорации, которые потенциально могли превратиться в его конкурентов. После развала Советского Союза мы участвовали в этом процессе в совершенно ином качестве, несколько мешающем беспристрастным наблюдениям, — в качестве тщательно пережеванного куска мяса, попавшего наконец в желудок.

Однако суть процесса не менялась: освоение новых территорий бизнесом означало в первую очередь решение им задачи по устранению конкуренции и созданию таких условий и правил игры, чтобы конкуренция с ним никогда больше не могла возникнуть на однажды освоенных (возможно, правильнее писать «однажды проглоченных») территориях.

Понятно, что успешные действия в этом направлении (безусловным провалом они обернулись только в Китае, частичным — в ряде стран Юго-Восточной Азии и в Индии) означали для развитой части осваиваемых территорий подлинную социально-экономическую, политическую и культурно-психологическую катастрофу.

По своим масштабам, глубине и разрушительности преобразований для осваиваемых обществ, но главное — по своему значению для развитых стран интеграция постсоциалистического мира Западом, развитие в нем «демократии и рыночных отношений» были без всяких преувеличений второй конкистой. Если первая обеспечила полученными в ее ходе ресурсами формирование на Западе классического капиталистического общества, то вторая более широким кругом ресурсов — и технологически, и интеллектуально, и финансово — обеспечила глобализацию.

В процессе освоения, сопряженного с деградацией огромных обществ и лишением их возможностей развития, транснациональный бизнес (становящийся в процессе этого освоения глобальным) при помощи всепроникающей рекламы эффективно навязывал осваиваемой и разрушаемой им части человечества новый потребительский стандарт. Как многократно отмечалось, демократические революции 90-х были революциями потребителей, стремившихся к избавлению от дефицита, к современному дизайну и разнообразию товаров. Однако их участников во многом вели вперед и почерпнутые из рекламных (в той или иной степени) фильмов и изданий представления о высочайшем уровне потребления развитых стран как о повседневно нормальном и жизненно необходимом. В процессе освоения постсоциалистического мира западным бизнесом эти представления последовательно укреплялись и развивались, так как бизнес сознательно и со свойственной ему коммерческой эффективностью воспитывал себе потребителей.

С конца 90-х годов укоренение этих неадекватно завышенных ожиданий и естественное разочарование в них существенно усугубили глобальную напряженность, терроризм и буквально смывающую западную цивилизацию миграцию.

Однако эгоистический характер освоения постсоциалистического мира нанес удар по Западу значительно быстрее и симметричнее — в той самой коммерческой сфере, в которой привычно распоряжались «новые конкистадоры». Лишение огромной части человечества возможностей развития ограничило сбыт самих развитых стран, внезапно породив жесточайший кризис перепроизводства (правда, в первую очередь не традиционной продукции, а преимущественно продукции информационных и управленческих технологий, относящихся к направленному на преобразование человека high-hume’у, а не к служащему преобразованию окружающего его мира high-tech’у).

Дополнительным фактором этого кризиса стало относительное сжатие спроса не в неразвитых, а в самих развитых странах — за счет размывания среднего класса из-за развития и распространения сверхпроизводительных постиндустриальных технологий.

Первым непосредственным проявлением этого специфического по видам продукции, но стандартного по внутренним механизмам кризиса перепроизводства оказался мексиканский кризис 1994 года: мир уже стал глобален, и нарастание общей напряженности проявлялось в сломе слабейшего звена системы, которым в тот момент оказалась Мексика.

В силу широкого распространения технологий формирования сознания, порождающих в не приспособленных к ним старых системах управления глубокий кризис, а также глубокого кризиса идентичности (вызванного утратой главного сплачивающего фактора и универсального внутреннего оправдания — «советской военной угрозы») системы управления развитого мира уже не смогли адекватно осознать ситуацию.

Поэтому выход из кризиса не искался системным образом на основе стратегического видения, а нащупывался инстинктивно, интуитивно, стихийно и не регуляторами рынка, но его ключевыми участниками, заинтересованными не столько в нормализации общего развития, сколько в корыстном урегулировании исключительно собственных проблем — пусть даже за счет усугубления общего кризиса. В подобных случаях решение если и находится, то носит неизбежно частичный и временный характер, а в среднесрочной перспективе не только не снимает, но и, напротив, как правило, лишь усугубляет имеющуюся проблему.