Читать книгу - "Собрание сочинений. Том 1. Второе распятие Христа. Антихрист. Пьесы и рассказы (1901-1917) - Валентин Павлович Свенцицкий"

этот, по-моему, чрезвычайно прост. Виной всему я: мои взгляды расходятся со взглядами всех остальных. Отсюда выход ясен: руководителем журнала я больше быть не могу. Пусть редактирует кто-нибудь другой, ну хоть Сергей Борисович или, наконец, несколько лиц. А я буду участвовать на правах простого сотрудника. Что понравится – печатайте. Что не понравится – не печатайте. Вот и всё.

Пружанская. Андрей Евгеньевич, я умоляю вас…

Сергей Прокопенко (перебивает). Позвольте… Умолять вы будете после…

Ершов. Господа, я призываю всех ораторов к хладнокровию.

Сергей Прокопенко. Андрей Евгеньевич действительно решил вопрос просто. Очень просто… Слишком даже просто… Но я не понимаю, я решительно отказываюсь понимать… каким образом можно до такой степени ослепнуть…

Доктор. Без резкостей.

Пружанская. Вы не имеете права…

Сергей Прокопенко. Оставьте меня в покое – всякий говорит, как умеет.

Подгорный. Пожалуйста, пожалуйста. Я очень хочу вас выслушать.

Сергей Прокопенко. Неужели вы не понимаете, что ваше предложение всё переворачивает вверх дном. Ведь мы живые люди. У нас живое дело. И вы душа этого дела. Вы объединяли нас. Вы были наш вождь, наше знамя. Мы верили в вас. Шли за вами… И теперь узнаём, что с вами что-то случилось, и вы стали «не согласны со всеми». Это трагедия. Это смертельный удар всем нашим лучшим мечтам. А вы говорите – «просто». И предлагаете, точно речь о каких-то неодушевлённых предметах: это сюда переставить, а это сюда переставить – и дело в шляпе… Мило. Очень мило.

Сниткин. Андрей Евгеньевич, собственно говоря, ставит вопрос слишком, так сказать, на деловую почву.

Ершов. А мне кажется деловая постановка совершенно правильной. И лирика Сергея Борисовича совсем ни к чему здесь.

Подгорный. Да. Я, действительно, ставлю вопрос деловым образом. И делаю это вполне сознательно. Я исхожу из фактов. Факты таковы: журналом может руководить только тот, кто солидарен с большинством. Я не солидарен, значит, руководителем быть не могу. Помогать вам буду, а руководителя выберете другого. Согласитесь же, господа, что выход этот неизбежен. К чему докапываться, почему мы разошлись? Что со мной случилось, кто я такой… Вы говорите, это трагедия. Допустим, даже трагедия. Но она неизбежна. Она уже есть. И нам надо найти из неё выход. Этот выход один. И я на него указываю. По-моему, всё это так ясно.

Лазарев. Вы не совсем правы, Андрей Евгеньевич, кроме чисто практической стороны дела существует сторона внутренняя. Вполне естественная потребность понять влияние целиком. Вы разошлись с товарищами, но они даже толком не знают: почему, отчего, как это случилось? Вы человек очень замкнутый, переворот назревал в вас постепенно, но для нас всех он является полнейшей неожиданностью. Если же брать сторону практическую, всё-таки вы не правы. Выход не один. Допустим, товарищи вас убедить не могут. Но, может быть, вы, рассказав им всё толком, сможете убедить их. На чтобы лучше. Вы тогда по-прежнему останетесь руководителем журнала, который примет несколько иное направление.

Пружанская. Вот именно. Я тоже говорю. Мы будем умолять Андрея Евгеньевича. Мы должны…

Сергей Прокопенко. Да не мешайтесь вы, наконец, с вашими мольбами.

Ершов. Недоумеваю: разве «новое направление» Андрея Евгеньевича недостаточно ясно изложено в его статье? Какие ещё требуются пояснения? Я опять-таки говорю, что всецело присоединяюсь к Андрею Евгеньевичу, к его чисто деловой постановке вопроса. Так и ему легче, и нам легче.

Сергей Прокопенко. Нет-с, извините, пожалуйста: я считаю необходимым договориться до конца. Уж если на то пошло, то мы должны ещё выяснить, может ли Андрей Евгеньевич и сотрудничать, да.

Доктор. Не горячитесь, не горячитесь, Сергей Борисович.

Николай Прокопенко. Зарвался, Серёжка.

Сергей Прокопенко. Я говорю совершенно хладнокровно. Мы вправе потребовать от Андрея Евгеньевича объяснений, и он обязан их дать.

Подгорный. Каких объяснений?

Сергей Прокопенко (вспылив). Объяснений вашей измены, если вам угодно.

Общий шум.

Лазарев. Сергей Борисович!

Пружанская. Это ужасно. Я не солидарна. Я совершенно не солидарна. Андрей Евгеньевич, умоляю вас…

Подгорный. Позвольте, позвольте, господа, на резкости я не обижаюсь. Но здесь не резкость, а неправда. Я никому и ничего не изменял. А действительно много пережил и теперь всё вижу по-новому. Идти же против своей совести не могу.

Лазарев. По-моему, Андрей Евгеньевич, самое лучшее – объясниться.

Подгорный. Хорошо. Если вы этого непременно хотите. Только, по-моему, это всё ясно.

Сергей Прокопенко. Совершенно не ясно.

Подгорный. Аркадий Тимофеевич совершенно прав, что моё теперешнее направление, или, вернее сказать, настроение, вполне высказано в моей статье – и, право, я не знаю, что ещё могу добавить для пояснений. «Новое», что случилось со мной, – это то, что я окончательно сознал, что ни во что по-настоящему не верю, сознал также и то, что в этом источник всех моих и, вообще, человеческих несчастий. Не веру в Священное Писание я имею в виду. А, понимаете ли, вообще всякую веру.

Сергей Прокопенко. И в домовых.

Подгорный. Ну, зачем в домовых. Вот было время, когда русская интеллигенция верила в свой прогресс, в социализм, в своих вождей, наконец, – по-настоящему: «верую», не потому, что кто-то что-то «доказал», а потому, что так подсказывало сердце. Было особое чувство веры. Такая вера – во что бы она ни была, хотя бы в безбожье, – всё равно всегда религиозна. И потому подымает человеческую душу. Вера (опять говорю, во что бы ни веровать, в данном случае безразлично) соединяет человека не теоретически, а психологически с вечностью. И потому открывает человеческой душе неиссякаемый источник сил. Вот эту-то веру и потеряли мы. Потеряли постепенно, незаметно для самих себя. Все идеалы и то, что вы называете «направлением», и слова разные – всё осталось как будто бы по-прежнему. А души нет. По инерции несколько поколений говорили ещё горячие слова, но они становились с каждым годом всё холодней, всё холодней, – и наконец в наши дни не хватает сил даже на обман. И откуда взяться силам, когда мы, вытравив в себе веру, оторвали себя от источника, питавшего наши души. И, в конце концов, слова наши до того бессильны, что даже обмануть никого не могут. И писатели, и общественные деятели, и художники – словом, все – открыто должны признаться, что живут они неизвестно зачем, неизвестно как, без всякой твёрдо намеченной цели, без всякой веры в будущее. И что научить они ничему не могут, потому что сами ничего не знают. Все изолгались, развратились, загнили, оскотинились. А те, кто унаследовал от прежних поколений «честность», вот ту честность русской интеллигенции, о которой так часто говорит Сергей Борисович, – те поняли: