Читать книгу - "Вчера, позавчера… - Владимир Алексеевич Милашевский"

Бенуа, на людях, он ограничивался поддакиванием, так что при этом немногословии нельзя было узнать, выпил он или нет. Попов же обладал способностью пить по-гусарски, то есть оставаясь ни в одном глазу. Он был не просто немногословен, не просто молчалив, а прямо-таки не произносил ни одного слова. Его рот оставался крепко сжат, и светлые глаза с неподвижными зрачками не давали возможности узнать о некоторых жертвах Бахусу, принесенных только что.

В Анне Карловне было много доброты и ласки, но дом свой держала «в струне», и явиться перед ее очами не в порядке никто бы не посмел. Не надо забывать, что дом Бенуа был петербургский, и очень высокого светского, европейского тона, со всеми условностями и традициями.

Про Анну Карловну рассказывали забавный случай. В первое время существования журнала и выставок «Мира искусства», вероятно, в 1901 или 1902 году, Александр Бенуа устроил званый обед в честь Врубеля. Оживленные разговоры, всеобщая приподнятость. После обеда Анна Карловна сказала близким друзьям: «Охотно верю, что Михаил Александрович Врубель — гений… но все-таки… как можно закурить папиросу между супом и жарким?! Это неслыханно».

Итак, я постарался изобразить саму «сцену» — чайный стол семейства Бенуа, перечислил действующих лиц: премьеров Добужинского, Яремича, Нотгафта, второстепенных персонажей, статистов… Теперь очередь за монологами и диалогами. Я в нерешительности… Что в этих диалогах важно, что не важно? Иногда мелочь лучше характеризует эпоху или человека, чем то, что считается главным и основным… Есть некое литературное клише: «Размеры настоящей статьи не позволяют автору коснуться ряда фактов». Нередко это делается тогда, когда автор утаивает самое острое, может быть, самое интересное и нужное. Я не хотел бы следовать этим авторам.

Шли разговоры за чайным столом вокруг деревенских цветов — голубых, нестерпимо розовых и бордовых. Ну вот кое-что вынимаю наугад, как вынимают карты из колоды.

Вот сидит Александр Николаевич за столом, Анна Александровна, по его просьбе, показывает свою детскую книжку, которую только что, сегодня днем, забраковали в Госиздате. Присутствуют Яремич, Верейский, я.

— Ну посмотрите, какая прелесть каждый лист! — восклицает Бенуа. — Как богато и нарядно рассыпаны рисунки на полях! Так могла сделать только молодая мать, полная любви к ребенку и жажды приобщить его к цветущему всеми красками миру, в который ее сын входит!

Александр Николаевич был очень огорчен неудачей дочери. Голова его опустилась и вошла в плечи. Он грустно задумался и, очевидно, припомнив кого-то из художников, которые тогда управляли детской книгой, вздохнув, с горечью сказал:

— Это все дети пустыни, поклоняющиеся своему неумолимому и жестокому богу — схеме! Им чужда самая душа изобразительного искусства.

Я не стану размусоливать, комментировать эту фразу. Есть слова, которые слышны даже через пятьдесят лет после их произнесения.

Душа искусства Бенуа была не только католической, воспитанной на барочных великомученицах и лукавых девственницах, мило пританцовывающих под развевающимися покрывалами. Оно имело и иные прививки, да еще какие крепкие и живучие! Пятилетнему Шуре покупали на Сенной игрушки «от Троицы». На той самой Сенной, где когда-то каялся перед народом Раскольников… И он смотрел на этих щелкунчиков, дур-барынь, на подбоченившихся гусар влюбленными глазами, он остался им верен до парижской могилы! Он был зачарован на всю жизнь этими соцветиями, крепкими, веселыми и здоровыми, как утренний русский морозец. Ниточка от хотьковских игрушек идет через всю жизнь Бенуа. Это они продиктовали ему в зрелые годы задорно-балаганные, глубоко русские образы Петрушки, принесшие ему мировую славу. Девяностолетним старцем (в который уж раз!) он, улыбаясь, повторял для Лондона Петрушку, кучеров и кормилиц. И вечером накануне смерти, в кругу семьи и друзей, он рассматривал только что вышедший музыкальный словарь Ларусса со своей биографией и рисунками костюмов именно к «Петрушке». Так и проводили его в иной мир эти образы, русские из русских.

Помню зимний вечер, было непривычно много гостей, Александр Николаевич показывал огромную свою работу: костюмы, эскизы, декорации, задники, порталы к балету Стравинского «Соловей».

Помню это великолепие ультрамаринов и кобальтов. Я подумал тогда, что это не китайское сочетание, но просто я всего не понимал, — именно Дельфт-то сплошь синий! В стиле решения многое было связано с «шинуазри» XVIII века и «китайщиной» Царского Села.

Еще показалось мне, что Александр Бенуа как-то потонул в документах, орнаментах, драконах, архитектурах и прочем реквизите. Все это было сделано, конечно, с предельным вкусом и выдумкой, с предельным чутьем и тонкостью, — но без какой-то настоящей свободы. Все-таки художник слишком надолго не может отскакивать от настоящей своей темы, предопределенной ему судьбой. А для Бенуа такой темой был, конечно, не Пекин, а Северная Пальмира.

Мне было жаль, что исчез воздух Петербурга, со злым ветерком и морозцем, исчез мальчишка в красной рубахе, продающий пирожки, исчезли кормилицы, кучера-бородачи, будочники, а главное, тот теплый юмор, та улыбка Бенуа, которая, быть может, дороже, чем все знания и документы.

Людям свойственно восхищаться или умиляться всем необыкновенным, выходящим за край отпущенного природой. На этом, например, основан успех цирка. Человек идет по проволоке и не падает. «А я, — думает каждый, — расшибусь». Даже совсем не хилые, а очень здоровые и сильные люди восхищаются, умиляются до тайников своего сердца Поддубным, Преображенским солдатом Шемякиным, силачами-гиревиками: «Ишь ты, и наградила же их матушка-природа, и как щедро!» Словом, людям нравятся чемпионы, силачи.

Вот и в Александре Бенуа было что-то от чемпиона и силача, но в области, так мало доступной большинству, — в области изощренного восприятия созданий искусства. Быстрота мысли, ясность определения и угадка эстетической «изюминки». Точность характеристик, когда дело касалось новых дарований. И давал он эти характеристики не после полугода размышлений, а мгновенно, между третьим и четвертым глотком чая за семейным столом на улице Глинки.

Это восхищало окружающих его людей. И влюбляло в него. Эту необыкновенность