Читать книгу - "Из воспоминаний - Павел Владимирович Засодимский"

Плещеев едва ли подумал бы то, что ему навязывала моя мнительность. Может быть, с моей стороны было дурно, что я так думал о Плещееве; предположение мое, может быть, было несправедливо, недостойно Плещеева… ну, что бы там ни было, я не мог заставить себя пойти к Плещееву, хотя мне и очень хотелось повидаться с ним. Впрочем, вследствие сказанных обстоятельств, и в это время ни малейшей тени не легло на мое многолетнее знакомство с Плещеевым и на мои воспоминания о нем. Я был очень рад за него и с удовольствием слышал, что он, хотя «на склоне лет», получил возможность помогать ближним материально, делясь с ними доставшимся ему богатством… Мои добрые отношения с Плещеевым остались такими же, какими и были.

В зиму 1892 г. мы по одному поводу обменялись письмами. Я получил от него очень хорошее, задушевное письмо из Ниццы от 2 (14) декабря и вскоре же, разумеется, ответил ему. По некоторым причинам я не могу сообщить здесь этого письма.

В заключение, обращаясь к памяти А. Н. Плещеева, я могу лишь повторить в применении к нему его же собственные слова (из стихотворения «На похоронах В. Гаршина»):

«Долго будет в сердцах людских жить светлый образ твой!»

27 марта 1902 года

27 марта мы, друзья-товарищи, читатели и почитатели Глеба Ивановича Успенского, собрались провожать его прах на Волково кладбище, в место последнего его упокоения.

Гроб с телом покойного в сопровождении тысячной толпы прибыл на кладбище в четвертом часу пополудни. В пятом часу кончилось отпевание. Наступила минута трогательная — минута последнего прощанья живых с их ближним, ушедшим от них навсегда. Мне хотелось еще раз взглянуть на хорошо знакомые мне, дорогие черты и запечатлеть их в памяти. Но в церкви, и в особенности около гроба, была такая теснота, такая давка, что мне было бы не под силу добраться до гроба, если бы один добрый человек — студент — не помог мне. Он кое-как раздвинул толпу и дал мне возможность пройти вперед. Поднявшись по ступеням катафалка, я наклонился, Взглянул в лицо покойника, и не узнал я Глеба Ивановича, — так он изменился[26]…

В то мгновение, когда я прощался с покойным и целовал его в холодный лоб, в воображении моем быстрее молнии мелькнула, блеснула одна яркая сцена — воспоминание о моей последнем встрече с Глебом Ивановичем…

Это было зимою 1892 года или в начале 1893 г., не помню. В это время Гл. Ив., уже будучи болен, но слегка оправившись, почувствовал себя лучше, приехал из Колмова[27] в Петербург, и жил со своей семьей на Васильевском Острове. Я не раз встречал его тогда — все больше задумчивым и молчаливым. В последний же раз я встретился с Успенским на студенческом вечере в зале дворянского собрания.

После концерта распорядители-студенты попросили нас в «артистическую комнату». Учащаяся молодежь быстро наполнила «артистическую» и столпилась около Глеба Ивановича. Студенты, очевидно, воображали, что он уже совсем оправился, поборов свой душевный недуг. Они так желали видеть выздоровевшим своего любимца… Ведь уже известно, что люди склонны видеть в действительности именно то, что они жадно, страстно желают увидеть…

Стали предлагать тосты за его здоровье; смотрели на него так восторженно, так любовно, и, по-видимому, все ожидали от него слова. Желание и ожидание услышать что-нибудь от любимого и уважаемого писателя ясно выражались на молодых, разгоревшихся, воодушевленных лицах и в сотнях блестящих глаз, устремленных на Глеба Ивановича.

После тихой, уединенной жизни в Колмове, вдруг очутившись в бальной атмосфере, в большом обществе, посреди шума и толкотни, взволнованный и музыкой, и пением, и встречей со старыми знакомыми, Гл. Ив. пришел в сильно возбужденное состояние. Я стоял рядом с ним у стола и видел, что он был взволнован до глубины души, в забывчивости поминутно подносил ко рту погасшую папиросу, смачивал языком свои сухие губы: и тяжело, прерывисто дышал. Он видел, понял, что от него ждут речи, ждут слова… Вдруг он подвинулся к столу, оперся на него рукой и сделал вид, что он хочет говорить.

Вокруг нас все смолкло. Где-то стукнули дверью, — послышалось: «ш-ш!..» Кто-то подал Успенскому рюмку вина. Но он не пил… рука его сильно дрожала. Вино расплескивалось из рюмки.

Наконец тихим, неуверенным голосом, запинаясь, Глеб Иванович начал:

— Теперь, господа, я буду писать… Я еще буду писать… Да! Я давно не пишу, но… я, господа, буду писать… я буду…

Тем и кончил.

Молодежь поняла свою ошибку.

И что-то тяжелое, невыразимо грустное, больное до слез было в молчании, наступавшем за этими отрывочными фразами.

Я опасался, чтобы волнения, переживаемые Успенским, не повредили ему: ведь вся обстановка должна была сильно ударить по его больным нервам.

— Как вы себя чувствуете, Глеб Иванович? — спросил я его.

— Отлично! — как-то торопливо и рассеянно ответил он мне, по привычке слегка тряхнув головой. — Теперь мне хорошо… очень хорошо!

Мы отошли от стола и сели в сторонке, у стены.

Глеб Иванович Успенский