Читать книгу - "«Доктор Живаго» как исторический роман - Константин Михайлович Поливанов"

книгу «Некрополь») [Ходасевич: 323–333]. В романе М. Зенкевича «Мужицкий сфинкс» Гумилев появляется в качестве «волшебного помощника» главного героя, многие черты которого удивительно напоминают Евграфа Живаго. Был ли Пастернаку известен роман, или, напротив, Зенкевич воспользовался чертами персонажа «Доктора Живаго», с определенностью сказать трудно [Поливанов 1997: 536].

201

См. о связи упоминания в «Охранной грамоте» «дагомейских амазонок» в Зоологическом саду с Гумилевым [Витт 2009: 162].

202

См. Душечкина: 239–253.

203

За указание на статью Блока мы глубоко признательны Д. М. Магомедовой.

204

Об этом см. ряд новейших работ [Слёзкин; Миллер; Гольдин], ср. [Бетеа].

205

Осуждая сына, Фатима говорит лишь о социальном происхождении «изменника», но сама ее речь с последовательно выдержанным татарским акцентом свидетельствует о неразрывности (как и в случае Устиньи) «национального» и «социального»: «Юсуп должен понимать, простой народ теперь много лучше стало, это слепому видно, какой может быть разговор. Я не знаю, как ты <Живаго. — К. П.> думаешь, тебе, может, можно, а Юсупке грех, Бог не простит» [Пастернак: IV, 203].

206

Этому посвящена наша специальная статья [Polivanov 2014].

207

Возможно, что здесь реминисценция из «Скифов» А. Блока «…азиаты — мы, — с раскосыми и жадными очами!» [Блок 1999: V, 77].

208

О положении евреев в России и отношению к ним со стороны русского общества в начале ХX века см. работы современных историков [Слёзкин; Миллер; Будницкий; Гольдин; Гительман].

209

Это — единственное упоминание в романе Л. Д. Троцкого, соединяющее иронию (при этом — приписанную еврею!) с распространенным представлением о Троцком как символическом воплощении «еврейского» начала русской революции.

210

Ср.: «Бежавшие из дома евреи не просто становились студентами, художниками и профессионалами; они — включая большинство студентов, художников и профессионалов — становились „интеллигентами“» [Слёзкин: 186], ср.: [Там же: 284].

211

Ср. «Для белых, среди которых доминировали русские националисты и державные реваншисты, евреи олицетворяли все то, что раньше именовалось „немецким“ <…> и, разумеется, большевизм» [Слёзкин: 228]. Между тем в романе защитником евреев (как и прочих без вины виноватых) выступает возвысившийся из дворницкой Галиуллин. «Это ведь только в плохих книжках живущие разделены на два лагеря и не соприкасаются. А в действительности все так переплетается!» — замечает, вспомнив о Галиуллине, Лара. «Скольким я жизнь спасла благодаря ему! Скольких укрыла! Надо отдать ему справедливость. Держал он себя безупречно, по-рыцарски, не то что всякая мелкая сошка, казачьи там есаулы и полицейские урядники. Но ведь тогда тон задавала именно эта мелкота, а не порядочные люди» [Пастернак: IV, 297]. Гражданский выбор Галиуллина (отстаивание имперского прошлого) не предполагает отказа от традиционного интеллигентского гуманизма (чего можно было бы ждать от «выскочки»). Пастернак не сосредотачивается на судьбе Галиуллина (после упоминания в части одиннадцатой — «Лесное воинство» — этот персонаж исчезает бесследно). Но рыцарственность (подчеркнутая интеллигентность) и душевная тонкость сына дворника — мотив отнюдь не случайный, если не сигнализирующий прямо о его обреченности, то намекающий на такой финал (ср. судьбу Стрельникова, друга детства Галиуллина, его фронтового товарища, главного противника на Гражданской войне, то есть — в известной мере — двойника).

212

«И в такие погромные полосы, когда начинаются эти ужасы и мерзости, помимо возмущения, стыда и жалости, нас преследует ощущение тягостной двойственности, что наше сочувствие наполовину головное, с неискренним неприятным осадком» [Пастернак: IV, 299].

213

Этот пассаж Лары отражает представления о роли евреев в революции, характерные для ряда современников Пастернака; ср., например, статью Н. А. Бердяева «Христианство и антисемитизм»: «…евреи, конечно, играли немалую роль в революции и ее подготовке. В революциях всегда будут играть большую роль угнетенные, угнетенные национальности и угнетенные классы. Пролетариат всегда активно участвовал в революциях. Это заслуга евреев, что они принимали участие в борьбе за более справедливый социальный строй» [Бердяев: 327].

214

Отметим близость гордоновского (весьма значимого для романа в целом!) представления о христианстве как пути к единству, слитности и свободе главной мысли доклада О. Э. Мандельштама «Скрябин и христианство» (1915). Мандельштам противопоставляет европейскую христианскую и античную культуры: «Христианство музыки не боялось. С улыбкой говорит христианский мир Дионису: „Что ж, попробуй, вели разорвать меня своим мэнадам: я весь — цельность, весь — личность, весь — спаянное единство!“ До чего сильна в новой музыке эта уверенность в окончательном торжестве личности, цельной и невредимой. Она, эта уверенность в личном спасении, сказал бы я, входит в христианскую музыку <…>» [Мандельштам: 38]. Основные положения доклада обосновано связывались с мандельштамовским противопоставлением христианства и иудейства [Гаспаров М.: 195].

215

Эти представления Веденяпина и его ученика были резонно, но излишне прямолинейно возведены к высказываниям Г. Когена (марбургского наставника Пастернака) и его московских последователей [Кацис].

216

В этой связи чрезвычайно любопытна запись А. К. Гладкова о характеристике Пастернаком Сталина — «гигант дохристианской эры человечества». На вопрос будущего мемуариста «не послехристианской ли?» Пастернак настойчиво повторил свою формулировку [Гладков: 54].

217

Выше уже отмечалось, что о возможном соприкосновении истоков философии Н. Н. Веденяпина с Вл. С. Соловьевым и Н. Бердяевым писал А. В. Лавров [Лавров 1993: 329–332].

218

Б. М. Гаспаров связывает эти слова Веденяпина, в частности, с философией Николая Федорова, автора «Философии общего дела» [Гаспаров Б.: 263]. Эти идеи могли быть известны Пастернаку с 1910–1920-х годов, но в 1940-х он много общается с кругом молодежи (Берковская, Сетницкая), тесно связанным с популяризаторами идей Федорова в 1910-х годов — А. Горским и Н. Сетницким.

219

В этих словах часто видят портрет Сталина [Вишняк; Пастернак Е. 2009: 379; Быков: 528; Иванова: 381]; ср. приведенное выше зафиксированное А. К. Гладковым суждение Пастернака о Сталине как «гиганте дохристианской эры человечества».

220

В этих словах можно расслышать перекличку и отчасти полемику с блоковским стихотворением «Поэты»: «…Пускай я умру под забором как пес, / Пусть жизнь меня в землю втоптала, / Я верю, то Бог меня снегом занес, / То вьюга меня целовала…» [Блок 1999: III, 89]. Не будем