Читать книгу - "Пассажир с детьми. Юрий Гагарин до и после 27 марта 1968 года - Лев Александрович Данилкин"

он хоть чуточку проговорится, потому что завеса секретности была настолько плотной, что прогнозировать следующие шаги СССР в космосе не было никакой возможности. Именно поэтому реплики Гагарина, искрометные или вялые, в любом случае воспринимались как откровение – хотя бы и двусмысленно-пифийское.

Гагарин и Терешкова продолжали быть триумфаторами. Их визит в Мексику оценивался страшно нервничающими американцами, которым Советы лезли непосредственно в подбрюшье, как “феноменальный пропагандистский успех для Советского Союза” [56]; причем прием был, по характеристике Los Angeles Times, “спонтанным” и “несрежиссированным” – и пока одни 500 мексиканцев, одетые в национальные костюмы, распевали старинную революционную песню “Валентина”, а другие 500 лупили друг друга за право подойти к “космической паре”, “20 представителей из насчитывающей в общей сложности 50 человек американской делегации на конференцию прибыли практически незамеченными” – просто потому, что им не повезло приземлиться “в тот же час, когда прилетели русские” [56].

Хьюстон, У ВАС проблемы – вот что это все означало.

Затем эти самые русские улетели на помощь Вальтеру Ульбрихту в Восточную Германию, где как раз должны были пройти выборы, – и даже там, даже несмотря на шок населения от только что возведенной Стены (которую власти обещали, клялись, божились не строить – а затем взяли и построили), их тоже встречали пьяные от счастья толпы с цветами и флажками [73], скандировавшие: “Wir gruessen Gagarin, den ersten in All, Wir sind die ersten am Tag der Wahl” – “Приветствуем Гагарина, он первый в космосе, а мы – первые в день выборов”; донельзя уместная рифма “Аll – Wahl” [72], космос – выборы, которую лучше всех, похоже, запомнила В. В. Терешкова. От “гостей из космоса” требовались скорее символические, чем конкретные поступки: “делами продлевать жизнь пришедшим после нас поколениям”. “Космическая пара” (пара в смысле “Himmelgeschwister”, “небесные брат и сестра”; земного Юрия Алексеевича сопровождала Валентина Ивановна) прогулялась вдоль недавно возведенной Берлинской стены, пошарила рентгеновскими лучами своих улыбок по избирателям на участке района Панков – а затем отправилась на футбольный матч ГДР – Венгрия, где Валентина Владимировна вышла на поле и со всей присущей ей грациозностью (корреспондент “Шпигеля” отметил, что, похоже, в Нью-Йорке Walja нашла себе хорошего парикмахера) пнула мяч к центру поля [57]. Сборная ГДР проиграла – ну так зато Национальный фронт Ульбрихта выиграл выборы с результатом 99,96 процента.

В октябре 1963-го у них все получалось хорошо; Гагарин приносил своим работодателям много пользы – и был нарасхват; и, наверное, у него были поводы ценить тишину больше, чем у всех остальных.

“Он совершенно не вправе был распоряжаться своим временем, своими действиями. Он получал указания об участии в многочисленных внутренних и внешних общественно-политических мероприятиях. Куда лететь, где выступать, кого приветствовать – это все ему приказывалось” [24].

Да, это правда, он был человеком подневольным и твердо усвоил неписаный закон общества, касающийся поведения в двусмысленных обстоятельствах: “не чирикать”. Именно поэтому у нас нет четкого понимания того, как реагировал Гагарин – у которого, похоже, не было собственной политической физиономии – на важнейшие события своей эпохи. Что он почувствовал, когда узнал о снятии Хрущева – который облагодетельствовал его и чей ковер-портрет висел в доме у его родителей? Гагарин был опытный дипломат и даже в беседах с друзьями предпочитал уклоняться от слишком резких суждений: “Может ли, – ответил он вопросом на вопрос своего друга В. С. Порохни, – состояться любой начальник, если не будет проявлять воли, необходимой при выполнении своих обязанностей. И сам ответил – нет. А Хрущеву приписали волюнтаризм. Субъективизмом да, Никита Сергеевич страдал. Но назови хотя бы одного из великих, кто во всех случаях жизни, особенно при принятии важных решений, не отстаивал своего мнения. Короче, в случае с Хрущевым, на мой взгляд, была допущена ошибка. Невзирая на то, что он не раз меня по команде «смирно» держал, я его считаю мудрым руководителем”.

Далее Порохня пытается спровоцировать Гагарина: “A как же, Юра, И. В. Сталин, которому мы с тобой поклонялись безмерно (озадачивающая деталь. – Л. Д.). Ведь Хрущев его превратил в чудовище, пугало для всего человечества, унизил как Верховного главнокомандующего… <следующий абзац посвящен перечислению грехов Хрущева перед Сталиным…>?” Гагарин подпускает туману: “Я человек от техники, нахожусь вне политики, и мне трудно судить, почему так поступил Никита Сергеевич. Но, невзирая на эту вселенскую размолвку, я с величайшим уважением отношусь к обоим политическим и государственным деятелям…” [25].

Гагарина в 1960-е можно представить послушной шестеренкой режима, воплощением конформизма. Посмотрите на его позднюю фотографию, где он запечатлен в длинном плаще-пыльнике, мягкой шляпе, роговых очках и с портфелем, как у членов политбюро, – человек, который вроде как слетал в будущее? Посмотрите, как он без тени улыбки зачитывает – и ладно бы на партсобрании, но нет – на “Голубом огоньке”! – свои клишированные мантры – “стоящий во главе всего прогрессивного человечества… поздравить дорогую нашему сердцу мудрую Коммунистическую партию… до чего радостно сознавать, что страна наша уверенно воплощает в жизнь программу, принятую историческим…” [67]; хоть бы, что ли, кто-нибудь удалял такие записи с ютьюба. Конечно, хорошо бы, чтобы он взбунтовался, цапнул вскормившую его руку, плеснул Брежневу в лицо порцию пинаколады и уехал воевать куда-нибудь во Вьетнам с американцами – как Че Гевара, который плюнул в какой-то момент на все свои представительские функции и отправился в Боливию. Конечно, здорово было бы, если бы вместо того, чтобы по бумажке зачитывать идиотские отчеты об обязательствах и урожаях, он орал комсомольцам: “Вы все жалкое стадо рабов!” – так, как ровно в те же годы переругивался со своей публикой какой-нибудь Джим Моррисон. Если бы вместо того, чтобы сочинять приторные ньюэйджевые тропари – “Люди, будем хранить и приумножать эту красоту, а не разрушать ее!” – он бился на сцене в истерике, задавая всем этим хлопкоробам и офицерам Генштаба неудобные вопросы – что они сделали с Землей? что они сделали с нашей прекрасной сестрой?

Чего нет, того нет; может, не способен был к этому; а может – не успел. По крайней мере мы точно знаем, что все послеполетные годы, когда сама система, внутри которой он жил, что называется, стимулировала его к недобросовестности и он мог спокойно обналичивать доставшуюся ему славу, – он все равно рвался летать и в конце концов красиво погиб. Да, жалко, что у нас не было своего Джима Моррисона, но… Америка дала миру Моррисона, Аргентина – Че Гевару, а Россия – Гагарина; все разные; и “наш Юрочка” уж как-нибудь будет не хуже прочих.

Гагарин регулярно подписывал гневные петиции, да и сам снимал стружку с американских империалистов, китайских “любителей опасных авантюр” и прочих политических оппонентов СССР – но скорее на манер рабочих тамбовского завода из песни Высоцкого: “давите мух, рождаемость снижайте, уничтожайте ваших воробьев”.

Для военного пилота он успел сделать