Читать книгу - "Уход Толстого. Как это было - Виталий Борисович Ремизов"

свои взгляды, стремления справедливыми, она не обращает внимания на доводы окружающих, и в стремлении отстоять свои взгляды она нередко уклоняется от правдивой передачи виденного или слышанного. Будучи настойчива в достижении намеченной цели, она может совершать поступки, опасные для жизни. Но нельзя отрицать, что степень опасности ею учитывается, конечная же цель — достижение желаемого. Все ее действия и поступки вытекают из определенного эмоционального состояния. В суждениях Софьи Андреевны проглядывает непоследовательность и отсутствие связи между изложением и выводом. В моменты возбуждения она настолько слабо может подавлять проявления этого, что в состоянии выйти из рамок обычных повседневных отношений.

Вот в самых общих чертах те выводы о психической индивидуальности графини, которые дают мне право заключить, что Софья Андреевна страдает психопатической организацией (истерической), под влиянием тех или иных условий может представлять такие припадки, что можно говорить о кратковременном преходящем душевном расстройстве. О том, как надо смотреть на таких больных, как лечить Софью Андреевну, я высказал в беседе с Вами на станции Астапово. Врач-психиатр Растегаев»[305].

Из книги

Александра Борисовича Гольденвейзера

«Вблизи Толстого»

3 ноября

«А здесь в Астапове — страшная суета: полон буфет приезжих — корреспонденты и всякий народ. Софья Андреевна говорит вслух на весь буфет ужасные слова о Л. Н. и окружающих его. И эти ее слова жадно подхватываются корреспондентами как сенсационный материал.

Даже… в ужасе от ее поведения. Они поздно спохватились, допустив ее довести… до гибели»[306].

5 ноября

«Нынче я несколько часов дежурил в домике. Мы (Татьяна Львовна, Александра Львовна и я) сидели в кухне и разговаривали. Вдруг я вижу: к самому стеклу приложилась лицом Софья Андреевна. Я выбежал наружу, за мной Татьяна Львовна.

Софья Андреевна, увидав меня, стала говорить:

— Я не войду, я не войду; я хочу только милую Сашу повидать. Позовите ее…

Говорит голосом тихим, жалким. Я пошел за Александрой Львовной, но из предосторожности дверь в кухню запер за собою на ключ.

Мы с Александрой Львовной выходим в сени. Софья Андреевна уже там. Мы уговорили ее выйти наружу. Все мы были крайне взволнованы и тронуты ее приходом. Но Боже мой, что оказалось!

С. А. Толстая за печатной машинкой „Ремингтон“. Ясная Поляна. 10 декабря 1903 г. Фотография П. А. Сергеенко

В Астапово приехали фотографы от какой-то кинематографической фирмы и захотели снять Софью Андреевну. Когда мы открыли дверь наружу, Александра Львовна увидала направленный в сторону крыльца аппарат, услыхала треск вращаемой ручки, в ужасе отшатнулась и убежала назад в дом»[307].

Из воспоминаний племянницы Льва Николаевича Толстого Елизаветы Валериановны Оболенской

4 ноября

«Софья Андреевна с фельдшерицей занимали маленькое купе; я прошла прямо к ней. Она была до чрезвычайности жалка, очень похудела, с трясущейся головой, имела какой-то виноватый и растерянный вид. Увидав меня, она сейчас же стала жаловаться, что ее не пускают ко Льву Николаевичу, что она не может добиться свидания с ним, возбужденно и недружелюбно говорила о Черткове. Она показалась мне совершенно ненормальной. Фельдшерица сделала мне знак, чтобы я ушла»[308].

Из воспоминаний Татьяны Львовны Сухотиной

5 ноября

«Поведение матери трудно было понять. То она заявляла, что не сумасшедшая, и сама понимает, что, если он ее увидит, это может его убить, то говорила, что все равно хуже не будет, что в любом случае она его больше не увидит. То начинала плакать и жаловаться, что не она за ним ухаживает: „Сказать только, я прожила с ним сорок восемь лет, и не я ухаживаю за ним, когда он умирает…“

Мы чувствовали всю чудовищность такого положения. Но, поскольку отец не звал ее, мы не считали возможным пустить ее к нему»[309].

С. А. Толстая пишет копию портрета Л. Н. Толстого работы И. Е. Репина. Ясная Поляна. Фотография П. А. Сергеенко

Из письма Сергея Львовича Толстого

жене Марье Николаевне Толстой

6 ноября. Астапово Рязанской губ.

«Милая Маша, я тебе не телеграфирую, потому что из газет, особенно из „Русских ведомостей“, ты все узнаешь подробнее: Если будет очень плохо, я тебе телеграфирую. Теперь дело несколько лучше, но далеко не хорошо: пульс до 140 и дыханье до 46, теперь немного только оправились. Но я еще надеюсь, что отец и на этот раз выскочит.

Мама все время под наблюдением сестры — Елены Павловны Скоробогатовой, очень почтенной женщины, к которой мама относится очень хорошо. Ко второй сестре мама относится враждебно.

Мама стала спокойнее, но взгляды и мысли ее не изменились. Тот же эгоизм и постоянная мысль только о себе. Она постоянно говорит и любит говорить на вокзале, где все корреспонденты ее жадно слушают, а мы сидим, как на иголках. Отсюда вся та грязь, которая появилась в газетах.

Мама покоряется, но только по необходимости, нам, всем ее детям. Мы действуем все единодушно и решительно. Мы не пускаем ее к отцу и не пустим, пока отец ее не позовет и врачи скажут, что это не опасно для него. Теперь врачи говорят, что это невозможно. Ее же мы уверяем, и это она сама понимает, что свиданье с ней убьет его.

Ручаться за то, что она вырвалась бы к нему — нельзя было бы, если бы не строгий надзор. Но сторожа у нас хорошие.

Отец три дня тому назад продиктовал Саше телеграмму матери, в которой просит ее не приезжать. (Он думал, а может быть и сейчас думает, что она в Ясной.) Потому что „свидание с ней при моем больном сердце могло бы быть для меня губительно“.

С тех пор он про нее не спрашивал и только в бреду при Тане сказал: „На Соню много падает“. Таня спросила его, не хочет ли он ее видеть. Он промолчал.

Меня он узнавал каждый раз. В первый раз удивился, что я его нашел, и расспрашивал, как я его нашел.

С. А. Толстая с сыном Ильей Львовичем на перроне станции Астапово. Ноябрь 1910 г. Фотография С. Г. Смирнова

Л. Н. Толстой на смертном одре. 8 ноября 1910 г. Астапово. Фотография Т. М. Морозова

Софья Андреевна, поддерживаемая сыном Ильей (слева), выходит из вагона с гробом Л. Н. Толстого. Астапово. 8 ноября 1910 г. Кадр из кинохроники

Раз в бреду он мне сказал:

— Сережа! Ты меня презираешь, но я не плох, я совсем не плох!

Ему мое письмо, которое я написал из Ясной, очень понравилось.