Читать книгу - "Адольф Гитлер. Том 1 - Иоахим К. Фест"

будучи «в состоянии блаженства… от того, что ему посчастливилось подвигнуть Кара на то, чтобы тот сотрудничал». На какой-то короткий сладостный момент ему показалось, что он достиг того, о чём всегда мечтал: его бурно приветствовали знатные люди, как бы возмещая этой овацией всё горькое, что довелось пережить ему лично начиная с венских времён; на его стороне были Кар и авторитет государства, рядом с ним был национальный полководец Людендорф, нет, как несостоявшийся диктатор рейха Людендорф был уже ниже него — человека без профессии, так долго искавшего своё место в жизни и так часто терпевшего крушение, но вот оказавшегося так высоко. «Потомкам это будет казаться сказкой», — так любил говорить он сам, с изумлением оглядываясь на захватывающие дух повороты своей жизни, вознёсшие его наверх[411]; и он действительно имел право сказать, что с этого мгновения — независимо от того, как закончится авантюра с путчем, — это уже не будет, как в прошлые годы, игрой на провинциальной сцене — спектакль вышел на большую сцену. Пылко, не замечая собственного пародийного тона, он завершил своё выступление следующими словами: «Я хочу выполнить сегодня то, о чём поклялся самому себе день в день пять лет назад, лёжа слепым инвалидом в лазарете, — не знать ни покоя, ни отдыха, пока ноябрьские преступники не будут повергнуты в прах, пока на руинах сегодняшней жалкой Германии не возродится Германия мощи и величия, свободы и красоты. Аминь!»[412]. Зал кричал и ликовал, так что и другим пришлось выступить с краткими заявлениями. Кар произнёс несколько не очень внятных слов о своей приверженности монархии, родной Баварии и немецкому отечеству, Людендорф говорил о поворотной точке и, все ещё серчая на поведение Гитлера, заверил: «Захваченный величием этого момента и поражённый, я в силу своего собственного права на то предоставляю себя в распоряжение германского национального правительства».

Стали расходиться, не забыв, однако, арестовать премьер-министра фон Книллинга, присутствовавших министров, а также полицай-президента. В то время как Рудольф Гесс со своим студенческим отрядом СА препровождал арестованных на виллу издателя из кругов «фелькише» Юлиуса Лемана, Гитлера срочно вызвали из зала, потому что произошла стычка у казармы сапёров. Как только он покинул помещение — это было около 22 часов 30 минут, — Людендорф дружески распрощался с Лоссовом, Каром и Зайссером, и те исчезли в ночи.

Когда же Шойбнер-Рихтер и возвратившийся Гитлер, инстинктивно чувствуя, что случилось неладное, выказали свои сомнения, Людендорф грубо наорал на них — он не позволит, чтобы кто-либо сомневался в честном слове немецкого офицера. А ведь примерно за два часа до того Зайссер поставил в вину Гитлеру, что тот своей попыткой путча нарушил своё честное слово, и обе эти информации зеркально отразили конфронтацию двух миров — буржуазного с его принципами, его points d'honneur[413] и характерным чванством лейтенанта запаса с одной стороны, и ориентированного исключительно на свои цели захвата власти, лишённого предрассудков мира нового человека — с другой. Последовательно используя буржуазные нормы и понятия о чести, постоянно заверяя в своей верности правилам игры, которые на деле он презирал, Гитлер годами будет обеспечивать себе высокую меру превосходства, лишённого каких-либо сентиментальных чувств, и продемонстрирует принцип успеха в окружавшем его мире, бывшем не в состоянии расстаться с принципами, в которые и сам-то он уже не верил. Но в ту ночь Гитлер встретился с «противниками, ответившими на клятвопреступление клятвопреступлением и выигравшими игру»[414].

Однако всё равно это была великая для Гитлера ночь, в которой было всё, к чему его так тянуло: драматизм, ликование, упорство, эйфория действия и то ни с чем не сравнимое возбуждение полуяви-полусна, которым его не баловала реальность. На юбилейных торжествах в последующие годы, которые он будет отмечать со все более возрастающей помпезностью как «марш победы», он попытается сохранить то переживание и величие того часа. «Придут лучшие времена, — сказал он Рему и обнял своего друга, — мы все хотим трудиться день и ночь ради великой цели — вызволить Германию из нужды и позора». Были сочинены обращение к немецкому народу и два указа, которыми учреждался политический трибунал для вынесения приговоров за политические преступления, а также «объявлялись с сегодняшнего дня вне закона… главные подлецы предательства 9 ноября 1918 года» и вменялось в обязанность «выдавать их живыми или мёртвыми в руки народного национального правительства»[415].

А в это время уже предпринимались контракции. Когда Лоссов вернулся из «Бюргербройкеллера», то высшие офицеры встретили его замечанием, в котором явно проглядывала угроза: сцена братания с Гитлером была всего-навсего блефом, и так к ней и надо относиться, и какие бы неясные сомнения ни обуревали генерала до того, встретившись со своими офицерами, он оставил все мысли по организации путча. Вскоре и Кар выступил с заявлением, в котором он брал назад данное им согласие, ибо оно — так объяснял он свой переход на оборонительную позицию — было вырвано у него силой оружия. Одновременно Кар объявил НСДАП и «Кампфбунд» распущенными. Ещё ни о чём не подозревая, Гитлер был занят лихорадочной деятельностью по сбору сил для планировавшегося марша на Берлин, а генеральный государственный комиссар уже дал указание запретить сторонникам Гитлера доступ в Мюнхен. К этому времени один из ударных отрядов, охваченный революционным пылом, уже разгромил помещение социал-демократической газеты «Мюнхенер пост», другие отряды врывались в дома, захватывали заложников и хватали без разбору всё, что плохо лежит, а Рем занял штаб военного округа на Шенфельдштрассе. Но что делать дальше, никто не знал, а время шло. Начал падать лёгкий мокрый снежок. Уже была полночь, но никаких известий от Кара и Лоссова не поступало, и это беспокоило Гитлера. Посланные связные не возвращались. Фрик, вероятно, был арестован, Пенера тоже нигде не могли найти, и Гитлер, кажется, стал понимать, что его обвели вокруг пальца.

Как это всегда бывало при неудачах и разочарованиях в его жизни, его чувствительные нервы мгновенно сдали, и с крахом одного замысла рухнули и все остальные. Когда той же ночью в «Бюргербройкеллере» появился Штрайхер и предложил всё же обратиться с горячим призывом к массам, чтобы вызвать тем самым успех, Гитлер, по свидетельству самого Штрайхера, посмотрел на него большими глазами и, поникший и растерянный, передал на листе бумаги «всю организацию» в его руки — казалось, он уже ни во что не верил[416]. А затем, как всегда, за фазами апатии вновь наступили взрывы отчаяния — это безудержная смена настроений уже предвосхищала