Читать книгу - "Литература как социальный институт: Сборник работ - Борис Владимирович Дубин"

1970‐х гг., препятствовал принятию и усвоению развитого концептуального аппарата, имевшегося в других сферах социологии. Общетеоретические и методологические дискуссии в социальных науках прошли как бы незамеченными для социологов литературы. Область оставалась в значительной степени нагруженной критическими и оценочными выступлениями. Повторялась та же ситуация, что и на начальных стадиях развития всего социологического знания, с трудом отделявшегося от различных идеологических учений, умозрительного социального философствования и провиденциализма.

Дальнейшее развитие в социологии литературы предполагало последовательное развертывание обоих элементов уравнения «социальное»–«литературное», а также «литературное»–«культурное». Однако каждое из этих уравнений предполагало свои особые средства разработки, хотя в конечном счете к 1980‐м гг. обе линии синтезировались в дисциплине, имеющей своим общим теоретическим базисом социологию культуры.

Если первая пара («социальное»–«литературное») предполагала интенсивную адаптацию общесоциологических теоретических концепций и объяснительных средств применительно к специализированному изучению литературы, то вторая пара («литературное»–«культурное») в значительно большей степени была связана с процессами изменения ценностных оснований дисциплины, обусловливающих своеобразие проблемного ви́дения предметного поля и отбора необходимых аналитических средств его описания и интерпретации. В этом последнем случае исследования либо носили характер методолого-критических работ, либо впрямую были основаны на положениях социологии знания, сравнительно-исторического литературоведения и культурологически ориентированной герменевтики[203].

Остановимся вначале на первой линии развития.

К середине 1950‐х гг. в социологии отчетливо определилась общая теоретико-методологическая программа – исследование социальных явлений как систем социального взаимодействия. Это время теоретического влияния структурного функционализма и символического интеракционизма. Бóльшая часть социологических исследований в качестве основного принципа описания, анализа и объяснения, проводившегося через весь материал, принимала редуцированные формы социального взаимодействия, сводя к ним стандартизированные и генерализированные системы культурных (смысловых) значений поведения.

Литературные конструкции, текстовые построения (характеры, ситуации) в исследованиях этих лет (в качестве общеметодологических принципов принимались идеи Дж. Мида, Э. Кассирера, С. Лангер, К. Бёрка и другие) рассматривались как символические образцы, служащие для опосредования социального взаимодействия, как культурные механизмы, обеспечивающие согласованность определения ситуаций взаимодействия. Базовыми теоретическими системами объяснения явились представления, что в условиях интенсивной социокультурной дифференциации современного городского и индустриального общества возникает острый познавательный и эмоциональный дефицит, выражающийся в недостаточности или известной неопределенности представлений о партнере по взаимодействию, «обобщенном Другом». Так, Х. Данкан утверждал, что «литература в нашем обществе ответственна за символическую фазу принятия роли; в отличие от религии или науки она занята пониманием человеческих действий именно в той форме, в какой они осуществляются в обществе»[204]. Опираясь на идеи К. Бёрка, Данкан рассматривает литературные конструкции как «драматические модели, используемые для формирования представлений о ролях, причем роли формируются в обоюдных определениях партнеров по взаимодействию»[205].

Репрезентируемые в тексте ситуации (драматические столкновения, коллизии – будь то в форме авторского описания или диалога – идеальные демонстрации элементов мотивационной структуры) отождествлялись со стандартами представлений о типовом поведении носителя такого-то положения (отца, учителя, бизнесмена, женщины-домохозяйки и т. п.), т. е. как ролевые ожидания. А их интерпретация уже в собственно социологическом смысле производилась привлечением предметных социологических концепций и разработок, т. е. чужой иллюстративной или объясняющей концепции.

Наиболее существен здесь момент «взаимности», который обеспечивается оценочной репрезентацией мотивационной структуры поведения героев. Генерализация этой оценки, ее тематизированная репрезентация в драматической форме объясняет важнейшую социокультурную роль литературы – институционализацию ценностей, «обращение чувств и сырых эмоций в культурно оцененные действия»[206].

Этот же момент подчеркивает Х. Фюген, когда рассматривает «объективированность культуры в литературе» как важнейший аспект «социального феномена литературы»[207]. Благодаря такой объективированности смысловые, семантические значения, даже будучи представлены со значительной степенью генерализации, могут служить в качестве объяснения определенных аспектов поведения или социальных отношений. Критикуя В. Беегера, пытавшегося реализовать проект социологии литературы, основываясь на принципах Л. фон Визе, и утверждавшего, что «основные формы социального взаимодействия и литературные формы изображения идентичны»[208], Фюген подчеркивал различие между ними, делающее необходимым учет позиции исследователя, модальный статус объяснения и др. Исследуемый литературный текст, пишет Фюген, «актуализирует смысловые компоненты фундаментальных социальных отношений, основную структуру социального отношения»[209].

Однако эта генерализующая функция культуры (и, соответственно, литературы) в 1950–1960‐е гг. трактовалась социологами литературы весьма натуралистически. Институциональная роль культуры – ее предметные значения – не отличалась от ее методологического значения – быть аналитической функцией концептуального механизма в структуре объяснения. Тем не менее объективированный («символический») характер интерпретации культурных форм сделал возможным исследование их как явлений вторичного порядка уже средствами социологии. Данные контент-аналитических или иных статистических способов обработки литературного материала теперь не служили эмпирической аргументацией для литературоведов или литературных критиков, а представляли собой специальный, подготовленный для конкретных исследовательских целей, инструментарий для последующего теоретического анализа. Примером может служить работа Г. Вилленборг «О немецких героях: анализ содержания романов Карла Мая»[210]. Теоретическому анализу ценностных конфигураций в романах К. Мая предшествовали статистический анализ типов действия романных фигур и фиксация декларируемых ими и оперативных ценностей. Динамическая организация романов конституируется действием неформального, «харизматического» лидера и членов общины, признающей особый дар вождя; эти действия имеют целью установление социального порядка (морального смыслового порядка) в пространстве социального «ничто» (Дикий Запад) или внесение своего «нормального» разумного порядка в чужой (восточные романы). Демонстрация декларируемых и оперативных ценностей и норм обеспечивала значимость основных механизмов идентичности в социальной системе ранних периодов индустриального общества (инструментализм в способах ориентации, партикуляризм символических общностей – например, национальной солидарности – и критериев действия, авторитаризм и т. п.). Подобные системы культурно-идеологических значений Г. Вилленборг соотносит с концепциями Р. Дарендорфа об идеально-типических формах конформного поведения на различных стадиях социального развития и специальными предметными социологическими исследованиями Т. Парсонса о донацистской Германии. Переводя из плана символического и фиктивного в конкретно-исторический план вильгельмовской Германии, Вилленборг отождествляет принципы, воплощенные в романах Мая, с исторической формой и идеологией авторитарного государства, лишенного эротических, экономических, партийных и других приватных, индивидуальных потребностей и качеств. С другой стороны, все декларируемые партикулярные, частные, индивидуальные ценности героев К. Мая и отсутствие универсалистских, договорных, конвенциональных ориентаций и ценностей являются симптомами и характерными элементами авторитарного общественного порядка. Образцы поведения, символически демонстрируемые героями, указывают «нормальному человеку» «инстанцию», которая является «действительностью нравственной идеи», ориентирует, чтó есть добро и зло, утверждает, что праведности, честности и преступлению всегда будет воздано должное.

Сопоставляя прозу К. Мая с ее позднейшими киноверсиями, телеэкранизациями и адаптациями, а также с современными американскими вестернами, Г. Вилленборг отмечает в них изменение ценностных структур главных героев, ослабление партикуляризма и харизматического авторитаризма, т. е. инфильтрацию в уже готовую ткань произведения сегодняшних стандартов представлений.

Таким образом, функциональное значение «социального» как основания для объяснения собственно литературных моментов в исследованиях подобного типа перешло к соответствующим социологическим теориям, которые, теряя здесь гипотетичность и проблематичность своего предметного содержания, выступают как нормы познанной реальности, удостоверяя своей объясняющей способностью собранный, однако аморфный и неинтерпретированный материал. Иными словами, заимствованные теоретические положения, игравшие в структуре «своей» предметной сферы методическую роль регулятива в интерпретации материала, здесь получают вместе с тем и значения критериев познанности, качества познания[211].

Процесс теоретико-методологической аккумуляции в социологических исследованиях литературы можно охарактеризовать как постепенное разрушение однозначности тех культурных норм, которые предопределяли уравнение «литературное»–«социальное». Прямые сопоставления в значительной степени теряли смысл с разрушением жестких перегородок между «высокой» литературой и «развлекательной», или «литературой для народа». Отчетливая дифференциация групп – носителей различных критериев оценки литературного произведения, претендующих на абсолютность и тотальность своих определений реальности, сделала очевидной недостаточность приписывания литературе как целому единственного функционального значения. Накопление эмпирических исследований литературы, редуцировавших особенности литературного материала и текстовых конструкций к различным социологическим концепциям, привело к ситуации, когда социологическое понимание литературы выражалось в виде открытого списка или перечня функций. Сами «функции» объективировались и интерпретировались весьма натуралистически и реифицированно вследствие теоретико-методологической