Читать книгу - "Народная монархия - Иван Лукьянович Солоневич"

имаще прежде к Богу и ко всем сущим под ним». Таким образом, Андрей был избран вопреки законному престолонаследию и за очень определенные свойства: «не ратный чин, но похвалы ища от Бога» – те же свойства, которые впоследствии будут характеризовать всех московских монархов – до Алексея Михайловича включительно. Ростово-суздальцы знали, чего они хотели, и Андрей знал, чего они от него ждут. Его наследник и брат Всеволод Большое Гнездо точно следовал успешным методам Андрея и, так же как и Андрей, держал в полном единодержавии всю землю русскую – от Новгорода до Киева.

На совести Андрея были, конечно, и жестокие дела. Если бы я писал эту книгу в 1914 году, то я снова сделал бы поправку на жестокие нравы жестокой эпохи. Но сейчас, я боюсь, эта поправка будет звучать несколько неубедительно. Во всяком случае, разгром Киева в 1169 году к числу особенно светлых деяний не принадлежит: Киев был разгромлен так основательно, что от него почти ничего не осталось.

Каковы могли быть мотивы этого разгрома? Не считая, конечно, грабежа, который сопровождал тогда всякую войну и всякую победу почти в такой же степени, как и сейчас. Андрей, посаженный своим отцом у самого Киева, в Вышгороде, в свое время не усидел там, не спросясь отца, бросил Вышгород и ушел на север, в Суздальскую землю: там спокойнее. Летопись сообщает и более подробную мотивировку: князь Андрей видел, как из-за Киева вся княжеская братия находилась в вечной усобице, как земля запустела и по ней хозяйничают половцы. Виною этому мог казаться и Киев. Или, во всяком случае, Киев в глазах Андрея мог быть тем яблоком раздора, до ликвидации которого никакого мира быть не может. К этому, вероятно, примешивались и некоторые личные воспоминания: в 1157 году по всей киевской земле резали приведенных туда Юрием Долгоруким суздальцев. Кто именно резал – осталось неизвестным, некоторый свет на эту резню могут пролить события, случившиеся в Ростово-Суздальской земле после смерти Боголюбского.

События эти чрезвычайно характерны. После убийства Боголюбского кандидатами на его престол явились две партии: одна самодержавно-демократическая, во главе которой стояли братья Боголюбского – Михаил и Всеволод (впоследствии – Всеволод Великий, или Всеволод Большое Гнездо). Другая, я бы сказал, конституционно-аристократическая, во главе с племянниками убитого «самовластца» – Мстиславом и Ярополком Ростиславичами. Об этой борьбе одни историки не говорят ничего. Ключевский уделяет ей несколько строк:

«Местное население приняло деятельное участие в ссоре своих князей… За дядей стоял прежний пригород Владимир, племянников дружно поддерживали старшие города земли Ростов и Суздаль, которые действовали даже энергичнее самих князей, обнаруживали чрезвычайное ожесточение против Владимира… Земская вражда захватывала все общество сверху до низу… Но если старшая дружина в пригородах стояла на стороне старших городов, то низшее население самых старших городов стало на сторону пригородов… Все общество Суздальской земли разделилось в борьбе вертикально, а не горизонтально (то есть социально, а не территориально. – И.С.): на одной стороне стали обе местные аристократии, старшая дружина и верхний слой неслужилого населения старших городов, на другой – их низшее население вместе с пригородами…»

Ключевский приводит и историческую справку относительно этого «вертикального деления»:

«Недаром в старинной богатырской былине, сохранившей отзвуки дружинных аристократических понятий и отношений Киевской Руси, обыватели Ростово-Залесской земли зовутся „мужиками залешанами“, а главным богатырем Окско-Волжской страны является Илья Муромец – „крестьянский сын“… Самая нелюбовь южан к северянам, так резко проявившаяся уже в X II веке, первоначально имела не племенную или областную, а социальную основу: она развилась из досады южно-русских горожан и дружинников на смердов и холопов, вырывавшихся из их рук и уходивших на север. Те платили, разумеется, соответственными чувствами боярам и „лепшим людям“, как южным, так и своим залесским…»

Владимирский летописец тоже подглядел это «вертикальное деление»:

«Старшие города и все бояре, – говорит он, – захотели свою правду поставить, а не хотели исполнить правды Божией… но люди мизинные владимирские уразумели, где правда, стали за нее крепко и сказали себе: либо князя Михаила себе добудем, либо головы свои положим за Святую Богородицу и за Михалка-князя…»

В этой борьбе мизинные люди победили. Правда «Михалок-князь» во время этой борьбы умер, но мизинные люди нашли себе другого вождя – его брата Всеволода, вожди всегда находятся, если есть масса. И по той простой причине, что «масса», то есть множество людей, имеет достаточный простор для выбора. И если масса знает, чего она хочет, то и вождь будет знать это. Знал это и Андрей Боголюбский, сознательно опершийся на «мизинную» массу, знал это и Михаил, работавший для ее победы, знал это и Всеволод, получивший не им, собственно, завоеванную победу.

Ключевский мельком и как бы не без удивления отмечает «новый факт – решительное преобладание Суздальской области над остальными областями Русской земли». Княжение Всеволода «во многом было продолжением внешней и внутренней деятельности Андрея Боголюбского. Подобно старшему брату, Всеволод заставил признать себя Великим Князем всей Русской земли и подобно ему же не поехал в Киев сесть на стол деда и отца. Он правил южной Русью с берегов далекой Клязьмы. Политическое давление Всеволода было ощутительно на самой отдаленной юго-западной окраине Русской земли. Галицкий князь Владимир, сын Ярослава Осмомысла, воротивший отчий престол с польской помощью, спешил укрепиться на нем, под защиту отдаленного дяди Всеволода Суздальского. Он послал сказать ему: „отче и господине, удержи Галич подо мною, а я Божий и твой со всем Галичем и в твоей воле всегда“».

Разбирая личные качества князей, пересказывая в сотый раз бесконечные и бесконечно запутанные междукняжеские дела и взаимоотношения, наши историки как-то проглядели ту социальную базу, которая позволила Андрею и его преемникам из совершенно захолустного Владимира управлять гигантской страной. Историко-материалистическая школа обходит этот период особенно старательно. Из него, во-первых, никаких «производственных отношений» и «материальной базы» никак выудить нельзя – ни при каких усилиях марксистского воображения. Ибо, какая «материальная база» могла быть у нищего Владимира по сравнению, например, с новгородским торговым богатством?

И, во-вторых, именно здесь мы присутствуем при зарождении московского самодержавия, при его чисто народном демократическом рождении. Признание демократичности русского самодержавия означало бы для марксизма идеологическое самоубийство – и не для него одного. Оно означало бы самоубийство и для дворянства. Ибо если марксисты стараются разгромить самую идею самодержавия, то дворянство пыталось прикарманить ее.

Позднее, рассматривая с этой точки зрения историографию Петра Великого, мы найдем уже совершенно потрясающие иллюстрации нашей историографической слепоты: историки видят то, чего никогда и в заводе не было, и не видят того, что в