Читать книгу - "Моя Наша жизнь - Нина Фонштейн"

мама была врачом) поступил в медицинский. Этим же руководствовалась и я, планируя жизнь инженером, как папа. В глубине души думала, что все равно буду потом писать.

С Гришей виделись и после школы. Он продолжал сочинять смешные рассказы, учась в медицинском, приходил, как и я, в Дом пионеров. Потом встречи стали односторонними, я видела его в КВН, потом на разных телевизионных встречах, не пропускала спектаклей и фильмов по его пьесам и сценариям.

Как-то встретила его на улице Горького. Уже слышала, что женился, значит, нам было уже за тридцать. Поздоровались, минуту постояли, он вроде бы заинтересованно спросил, продолжаю ли я писать. Я отрицательно помотала головой, но постеснялась сказать в оправдание, что уже защитила кандидатскую. Гриша явно спешил, и мы на том разошлись.

В последний раз лично мы общались в Политехническом музее, на его творческом вечере. Он уже был с бородой. Я долго мялась, но после окончания Юра подтолкнул меня к «за кулисам». Гриша собирал записки и листки прочитанного, как бы обрадовался свидетельнице детства, но кроме общего приветствия и молчаливого восторга на лице, у меня не было ни вопросов, ни ответов. Мы когда-то были заодно: сначала узнавать жизнь, и он работал несколько лет в скорой помощи, как я на заводе. Однако мне надо было признать, что в отличие от него у меня не было его непреодолимой тяги (я уже не говорю про способности и талант) писать, которая оказалась бы сильней моего интереса к профессии.

Естественно, Гриша понимал трудности жить и печататься Офштейном, новую фамилию «Горин» взял созвучную девичьей материнской – Горинская, хотя сам же и пустил широко по свету расшифровку аббревиатуры: Григорий Офштейн Решил Изменить Национальность.

Со временем все больше видела глубину его как бы подготовленных под смех обобщений и многоплановый строй шуток и образов. Сейчас, пожалуй, была бы готова поговорить и даже поспорить, но его жизнь оборвалась в конце прошлого тысячелетия.

Живой Гриша Горин был моложе меня на 9 дней.

Еще про Дом пионеров

Я провела в Доме пионеров более трех лет, сначала три последних класса школы, а потом еще первый студенческий год.

Думаю, что не только мне этот Дом стал родным домом. Ребята, ютящиеся, как и я, в коммуналках с соответствующим бытом, приходили в светлые просторные помещения, к людям, встречающим их с улыбкой, и что было важно – их ждали, для них было уготовано место. (Совсем недавно прочитала, что и Гриша Горин жил в коммунальной квартире, хотя и в «городе», как называли центральные районы Москвы жители такого окраинного тогда района как наша Благуша) Проходя мимо комнат других кружков и, в частности, Локтевского ансамбля, я с гордостью думала, что по соседству «наша» комната, и я здесь живу.

Именно из-за этой запомнившейся любви к Дому пионеров через несколько лет мы привели Мишу в Дворец Пионеров, переехавший к тому времени на Ленинские горы, где он провел все школьные годы в различных кружках биологического сектора.

В наш литературный кружок, кроме Сергея Баруздина, приходили «соученики» по Литературному институту бывшей нашей «кружковки» Ларисы Ромарчук: Роберт Рождественский, Евгений Евтушенко, Владимир Соколов. Почему-то кажется, что Соколов был уже аспирантом, на всю жизнь полюбила его тонкую лирику. Запомнились его «Не упал я в детство, а поднялся» – так наверно он воспринимал и его приходы «в гости к нам».

Хотя Евтушенко в ту пору был женат на Ахмадулиной и все стихи посвящал ей, мы почему-то придумали влюбленность в него Ларисы, и на одном из заседаний после какого-то их прихода дружно сочиняли пародию на ритм Ларисиного стихотворения:

Салтыковка, вечер, я одна

На стихи мои бросает тень столетник.

Ты сейчас проходишь как весна,

Так сказать, красивый, двадцатидвухлетний.

* * *

Но уже растает третий снег,

Всеми перетертый хорошенько.

Приходи, но только не во сне,

Длинноногий Евтушенко Женька.

«Третий снег», прекрасный сборник лучшей лирики Евтушенко, был его третьей книгой, и вышел в 1956-м, то есть в момент нашей встречи ему было уже двадцать четыре, но цитата из Пастернака и понравившийся нам ассонанс «столетник – двадцатидвухлетний» был важнее правды.

Гости не столько читали стихи, сколько отвечали на вопросы, возникали споры, Рождественский отвечал длинно, и мы с облегчением дожидались, как после начального продолжительного заикания он доберется до конца фразы, но вредный Гриша тут же подкидывал следующий вопрос, и начинались следующие общие муки. При чтении стихов Рождественский почти не заикался. Я в то время увлекалась Маяковским, прочитала все тома от корки до корки, схожесть ритмов восхищала, как и вообще оптимистический настрой его стихов. Вопрос, где Рождественский находил истоки этого настроя, пришел много позже, как и понимание возможного ответа.

Вера Ивановна рассказывала, что в тридцатые годы кружок опекали Фраерман и Паустовский (возможно, вместе, потому что они дружили). В мои годы вместе с Верой Ивановной нашей литературной студией руководила Ольга Ивановна Высоцкая, известный автор стихов для детей, красивая статная женщина. Она приходила почти каждое воскресенье и без всякого нажима с её стороны воспринималась как конечный ценитель написанного нами.

Интересно, что Гриша Фрумкин помнил, что я читала и стихи, хотя я не помнила самого факта писания стихов и с удивлением нахожу их в старых бумагах – это были упражнения вроде песни, которую Локтев просил сочинить на определенный мотив (пришел как-то в наш кружок как к коллективному автору).

Гриша Фрумкин

Гриши уже два года нет в живых, а за шестьдесят лет знакомства у меня не нашлось времени рассказать ему, сколько разных ролей он играл в моей жизни. Или он и сам догадывался?

Где-то в 1955-м в кружке появился странный парень, с манерой обращения сразу ко всем, не по-городскому одетый, намного нас старше. Как потом выяснилось, ему было уже двадцать три, после геофизического техникума он побывал в нескольких экспедициях в Сибири и на Дальнем Востоке, наш кружок посещал еще до техникума и между экспедициями и теперь готовился поступать в литинститут им Горького. О том, что он пишет стихи, узнали как-то не сразу. Он был как крысолов с дудочкой, мы тянулись за ним гурьбой после заседаний, и он, не очень оглядываясь на последователей, шел по бульварам, читая вперемежку свои и чужие стихи. Знание чужих стихов мешало ему всю жизнь издать свои: «Зачем мои стихи, если есть Пастернак?» Такое слышала