Читать книгу - "Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана - Лин Ульман"

Ознакомительный фрагментв жизни не видела, а ведь она, несмотря на возраст, довольно много мужчин уже успела повидать, и она побежала к нему, а он подхватил ее и закружил в воздухе, так быстро, что она чуть не задохнулась, но не задохнулась, а медленно, будто под водой, открыла глаза и оттуда, сверху, увидела не только весь Хаммарс с его полянками, и овцами, которых островитяне называли ягнятами независимо от возраста, и старыми хуторами, нет, она увидела весь Форё, от известнякового карьера на Норсхолмене до английского кладбища к югу от Дэмбы и до песчаных дюн на Уллахау, про которые говорили, что зимой там можно кататься на санках. Она увидела магазинчик «Консум» возле церкви и пляжи у Судерсада, Экевикена и Норста-Аурар, увидела снопы рядом с Лангхаммарсом и Дигерхувудом, и когда ей показалось, что он вот-вот поставит ее на землю, руки у него вдруг отросли еще сильнее, и она взлетела еще выше в воздух и увидела все море, и горизонт, и где-то вдали – железный занавес, из-за которого ни за что не выбраться, если не повезет и случайно попадешь на ту сторону.

Наполовину брат и наполовину сестра. Будто бы не по-настоящему. Наполовину рожденные, наполовину живущие, наполовину забытые, наполовину запомнившиеся – призрачные дети, растворившиеся в кустах сирени или ушедшие сточной водой сквозь скотную решетку. Вечером на Дэмбе был праздник, и девочка танцевала и кружилась, так что одежду едва не сорвало.

Отец подарил ей зеленый разлинованный блокнот и сказал, что ей непременно нужно вести дневник. Ее старшая сестра Мария каждый день ведет дневник, а начала она, когда лет ей было меньше, чем сейчас девочке. Если девочка не станет вести дневник – сказал отец, она все забудет. Но девочке ничего не хотелось записывать в дневнике. Вместо этого она придумала секретный язык и исписала зеленый блокнот непонятными словами и табличками. «Ивоефо ккиттфсс й томб». Карты она тоже рисовала. Сотни карт. На многих из них она изобразила остров Форё. О масштабах она не особо тревожилась, границы же намного важнее. Рядом с коричневой скамейкой был велосипедный сарай, а за сараем начинался лес с тремя протоптанными в нем тропинками. Одна вела к морю, вторая – к небольшой избушке в чаще, а третья – к поляне или лугу, на котором отец со временем выстроил новый дом.

На новый дом – все дома у отца имели собственное имя, и этот назывался Энген – у отца был план: там они с Ингрид будут жить, когда состарятся. В Хаммарсе они станут жить летом, а в Энгене – зимой. «Иногда, – говорил он, – с моря тут так дует, что спать в Хаммарсе совершенно невозможно». Значит, спать он будет в другом месте. И Ингрид тоже. Вот только Ингрид умерла, и отец остался с разбитым сердцем.

Порой летом здесь было холодно, а то лето, как говорили, выдалось самым холодным за все время. Отец больше всего любил дождь. Он говорил, что действие всех его самых жутких кошмаров разворачивается в ясную солнечную погоду. Когда девочка была маленькой, ей разрешалось по утрам войти в комнату к отцу и Ингрид только после того, как по радио зачитают прогноз погоды и температуру воздуха по всей Швеции. Когда мужчина по радио говорил: «Висбю – семнадцать», можно было бежать будить взрослых. Взрослые братья и сестры жили в Энгене с возлюбленными, супругами и детьми. Девочка больше не была в семье самой младшей. Еще один дом, Карлберга, его позже продали, находился возле Судерстранда, а возле моря стояла небольшая избушка, до которой из хаммарского дома было рукой подать. Тут расположились братья и их девушки.

Как и большинству детей, девочке нравилось составлять списки и вести всевозможные подсчеты, и если кто-то спрашивал, она говорила: «У моего отца четыре дома, две машины, пять жен, один бассейн, девять детей и еще один кинотеатр».

Папа с Ингрид никогда не жили в доме в Энгене, но перед смертью Ингрид обставила дом по своему вкусу. Ян с детьми жил там каждое лето, несколько лет подряд. Сперва он работал железнодорожным кондуктором, а потом стал театральным режиссером. «”Король Лир” – это не про мужчину, который становится королем, а про короля, который мужает. И это, – Ян поднял руку, – сложнее всего. Королем может стать любой!» Среди братьев и сестер Ян был главным. Однажды он предложил поставить между домом в Хаммарсе и домом в Энгене большой шатер – тогда в дни накануне отцовского дня рождения всей семье хватит места за столом. «Ни хрена, – сказал отец, – не будет на моей земле никаких гребаных шатров, и хватит уже, осточертело, что все приезжают сюда и распоряжаются».

Прожив какое-то время в США, девочка вернулась домой в Норвегию, страну, где родилась. Она вышла замуж и родила сына, которого назвали в честь деда по отцу, Улавом, но в семье его зовут Ула. Она больше не была маленькой, но карты сохранила. Летом она жила в доме в Энгене, и каждый вечер на полянке возле дома Ула играл в футбол.

«Искусство рассказывать истории без слов – куда оно подевалось? – спрашивал отец, показывая по вечерам немое кино. – Это твое образование, – говорил он девочке, когда та еще была маленькой, – смотри и учись». Тогда пленку крутил Оке. А потом его сменила Сесилия. Высокая, красивая и босоногая, она стояла за окошком и ждала, когда отец подаст знак. Поднимет руку. И махнет. Свет гаснет. Начинается кино. «Любовь после полудня». Ян тогда тоже там сидел. И несколько дочек. Как-то летом в доме на Дэмбе остановилась Кяби Ларетей и потом приезжала уже каждое лето. Когда-то давно они с отцом были женаты, и у них родился сын Даниэль, а сейчас остались друзьями, по воскресеньям вместе ужинали, а после ужина она играла для него на пианино. По вечерам, направляясь смотреть кино, Кяби шагала по поляне, одетая в платье и шляпу и похожая на Франсуазу Жило на том снимке, где Пикассо бежит за нею с зонтиком в руках. Отец за Кяби с зонтиком не бегал, но всегда ее ждал, и называл «фру», и не обращал внимания, когда она прямо посреди фильма откупоривала бутылки с водой и грызла орешки – снедь она приносила с собой в большой корзинке. Другим и в голову не взбрело бы притащить на просмотр корзинку с орешками и бутылку, и все остальные старались не шуметь – неизвестно, куда привели бы подобные выходки. Другие приходили и уходили, а кто-то был