Читать книгу - "Гитлерленд. Третий Рейх глазами обычных туристов - Эндрю Нагорски"

посетители на самом деле думают о фюрере. Владелец наклоняется к нему и шепчет: «Я не могу позволить, чтобы кто-то из завсегдатаев это услышал – но лично я думаю, что он не настолько уж и плох».

Как уяснили американские журналисты и дипломаты, многие немцы также слушали иностранные радиостанции, хотя это было строго запрещено. По оценкам Рассела, этим втайне занималось 60–70 процентов людей, и он также заметил, что в магазинах в первую неделю войны оказались распроданы все наушники для радио. Хотя его оценки, возможно, были завышены, он все же общался со многими немцами, обиняком выражавшими сомнения относительно Гитлера и войны – и поэтому не спешил делать скоропалительных выводов о народных настроениях.

«Если США вступят в войну, то я хочу продолжать помнить кое о чем, – писал он. – В Германии миллионы немцев не согласны с политикой своего руководства. И есть еще миллионы простых людей, которые верят именно в то, что руководство страны им говорит – особенно если оно повторяет это изо дня в день. Я не хочу ослепнуть от ненависти и забыть про это». Кеннан тоже писал нечто подобное. «Было трудно присоединиться к хору американской прессы и вашингтонским чиновникам, представлявшим немецкий народ толпой нечеловеческих монстров, сплотившихся за спиной Гитлера и с демоническим энтузиазмом рвущихся разрушать и порабощать всю Европу», – писал он в мемуарах. Даже Ширер, не склонный к снисходительности, был очень рад одной случайной встрече с немцем, проявившим то самое свободное мышление, что недавно процветало в стране. В январе 1940 г. он встретился в Берлине с одной женщиной, чтобы передать посылки от её родственников за границей. Ширер описывал её как «самую умную немку, которую я встречал за долгие годы». Она выражала недовольство готовностью своих соотечественников рабски следовать за нацистскими властями, представлявшими те варварские импульсы, что всегда были готовы проявиться. Она видела, что власть идет к уничтожению западной цивилизации и её ценностей, несмотря на весь тот вклад, который множество немцев внесло в её развитие.

Как она объяснила Ширеру, это путь к саморазрушению, результат нежелания или неспособности её соотечественников самостоятельно думать и действовать.

– Немец считает себя хорошим и умершим не зря, если стоит перед красным светофором, переходя только на зеленый свет, – даже когда прекрасно видит, что на него несется и вот-вот раздавит грузовик, правил дорожного движения не соблюдающий.

Американские дипломаты и корреспонденты продолжали жить, по выражению Рассела, «на нашем острове посреди Берлина в изоляции». Бензин сотрудникам посольства выдавали ограниченно, и он связывал это не столько с дефицитом военного времени, сколько с желанием нацистов ограничить разъезды американцев на своей территории. Власти также прослушивали все их телефоны и даже не особо скрывали это от американцев, так как благодаря этому те были осторожнее в общении с немцами.

Пайки для населения становились все жестче, исчезло все, от туалетной бумаги до шнурков, магазины все чаще выставляли у себя таблички «товар с витрины не продается». Но большинство американцев жило в параллельном мире. В 1939 г. на День благодарения, когда шел уже третий месяц войны, старший дипломат посольства Кирк пригласил в Берлине часть своих соотечественников на обычный обед. «Примерно сотня голодных американцев рванула к нескольким индейкам, выставленным на стол в буфете», – писал у себя в дневнике Ширер.

Потом этот журналист CBS отправился на обед в гости к Дороти и Фреду Ойшнерам – последний был менеджером United Press в Берлине, и там Ширер перекусил еще одной индейкой. Ему так понравился крем на тыквенном пироге, что он уговорил Дороти выступить в полночь в радиоэфире и рассказать слушателям в родной стране, как она делает его из масла при помощи «современнейшей» машины.

Несмотря на свои уникальные условия жизни, американцы все же общались с окружающими, а к сотрудникам посольства люди постоянно обращались за помощью. Приближалось Рождество, и Рассел сообщил, что «к нашим домам в Берлине доставляли неприлично большие корзины с едой, вином, шампанским и деликатесами». Те, кто все еще мог позволить себе упаковывать такие праздничные посылки, никогда не прилагали к ним открытки, указывающие имя отправителя, но обычно получателю посылки очень скоро приходило письмо с просьбой о помощи. В конце письма проситель обычно интересовался, благополучно ли добрался рождественский подарок, – и вот тогда уже подписывался полным именем и указывал адрес. Другие жаждущие визы предлагали американцам взятки деньгами прямо в консульстве, хотя старались делать это втайне и говорили при этом «уклончиво».

В январе 1940 г., когда пришли сильные зимние холода, американцы сделали каток из теннисного корта на заднем дворе посольства. Но доступ ко всем удобствам жизни, включая теплую одежду из Дании, зависел для них от тесных контактов с местными, так что они регулярно высылали в Америку сообщения о том, что немцы живут в отчаянных условиях и из-за этого нацистский режим может вскорости пасть.

Это правда: военные лишения очень чувствовались, и Кеннана поражало, как люди «внутренне очень сильно устранялись от претенциозных заявлений режима». Но он также отмечал, что «жизнь продолжалась, как могла, пусть и в трудных военных условиях». Рассел также сообщал о том, что война не вызывает у народа энтузиазма, и добавлял: «Однако Германия у меня на глазах работала, жила, крепла». Другими словами, мечты американцев далеко за морем о том, что немцы вот-вот поднимут восстание, были всего лишь мечтами.

Сотрудники посольства теперь оформляли бумаги для множества американцев, которые в первые месяцы войны начали готовиться к отъезду домой, так что на «острове» становилось все меньше народу. Да и общее ухудшение уровня жизни начало сказываться и на них тоже. К январю в квартирах обычно уже не было горячей воды, и сотрудникам посольства пришлось установить две оловянные ванны на верхнем этаже здания – одну для женщин, вторую для мужчин. Позже в январе Рассела пригласили на ланч в квартире консула Ричарда Страттона, где он встретился с Джейн Дайер, чей брат также работал в посольстве. Она собиралась ехать в Рим, где изучала музыку, но дом у нее на самом деле был в Алабаме.

– Я никогда в жизни не думала, что окажусь так далеко от дома, – говорила она хрипловатым голосом с сильным южным акцентом, немедленно очаровавшим Рассела, который сам вырос неподалеку, у Миссисипи.

После ланча они поставили пластинку и Рассел стал танцевать с Джейн. Вечер получился прекрасный. В самом конце Дайер спросила:

– А Германия точно воюет? То есть, я же не вижу ничего, похожего на войну. Все как было раньше.

Ответил ей Страттон:

– Вы просто еще ничего не почувствовали.