Читать книгу - "Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев"

Дворянство было также недовольно фактической отменой Жалованной грамоты — восстановлением телесных наказаний (так, по словам великой княгини Елизаветы Алексеевны, был высечен офицер, заведовавший снабжением императорской кухни, за плохо сваренное мясо), обложением специальными денежными сборами, запретом на самовольный переход с военной службы на статскую, упразднением губернских дворянских собраний и т. д. Известны случаи конфискации земельных владений у помещиков. Но ещё большее раздражение вызывало систематическое стремление самодержца вторгаться в частную жизнь подданных и регламентировать её по своему капризу. Было запрещено носить круглые шляпы, отложные воротники, фраки, жилеты, сапоги с отворотами, панталоны. Стало обязательным употребление пудры для волос, косичек, башмаков. При встречах с императором сидящие в экипажах должны были выходить для поклона.

А. М. Тургенев вспоминает, как эти запреты реализовывались в Петербурге: «Человек двести полицейских солдат и драгун, разделённых на три или четыре партии, бегали по улицам и, во исполнение повеления, срывали с проходящих круглые шляпы и истребляли их до основания; у фраков обрезывали отложные воротники, жилеты рвали по произволу и благоусмотрению начальника партии, капрала или унтер-офицера полицейского. Кампания быстро и победоносно кончена: в 12 часов утром не видели уже на улицах круглых шляп, фраки и жилеты приведены в несостояние действовать, и тысячи жителей Петрополя брели в дома их жительства с непокровенными главами и в раздранном одеянии, полунагие».

Позднее добавились новые запреты — танцевать вальс, носить бакенбарды, дамам носить через плечо разноцветные ленты наподобие кавалерских, «чтоб кучера и форейторы, ехавши, не кричали» и т. д. и т. п. Мало того, Павел грубо вмешивался в семейные дела, в домашний обиход. Он мог, например, через московского военного губернатора потребовать от княгини А. Г. Щербатовой немедленно примириться с её сыном А. Ф. Щербатовым, императорским генерал-адъютантом, под угрозой заключения в монастырь. П. В. Чичагову была запрещена поездка в Англию для женитьбы на англичанке на том основании, что «в России настолько достаточно девиц, что нет надобности ехать искать их в Англию». Е. П. Скавронскую, влюблённую в П. П. Палена, император заставил выйти замуж за П. И. Багратиона (этот брак оказался исключительно неудачным). К баронессе Строгановой как-то явился полицейский офицер с приказом обедать не в три часа дня, а в час, ибо императора возмутил звук колокола из её дома, созывавший на обед. В обеих столицах «на частных вечерах, концертах и т. п. хозяин дома обязан был предупреждать полицию, которая посылала квартального в мундире присутствовать на оных»[512]. Можно было попасть под кнут и отправиться в Сибирь за наличие в домашней библиотеке запрещённых книг (история, случившаяся, например, с прибалтийским пастором Зейдером). Активно перлюстрировалась переписка — Н. П. Румянцев, зная об этом, три года не писал писем заграничным друзьям.

Самые разные мемуаристы свидетельствуют об одном: «всюду царил страх» (Е. Р. Дашкова), «беспрестанный страх» (А. С. Шишков), «ежедневный ужас» (Д. Б. Мертваго). «Никто не был уверен, будет ли он ещё на своем месте к концу дня. Ложась спать, не знали, не явится ли ночью или утром какой-нибудь фельдъегерь, чтобы посадить вас в кибитку. Это была обычная тема разговоров и даже шуток» (Чарторыйский). «Отец мой, граф Фитценгауз [Тизенгауз], в то время уже с год как изгнанный в Казань, однажды обедал в многочисленном обществе у местного губернатора, когда, во время трапезы, внезапно доложили о прибытии фельдъегеря. Все гости побледнели; губернатор дрожащими руками раскрыл адресованный на его имя пакет, в котором, к общему успокоению, заключался орден для одного из стоявших в Казани генералов» (графиня София Шуазёль-Гуфье). «Надлежало остерегаться не преступления, не нарушения законов, не ошибки какой-либо, а только несчастия, слепого случая: тогда жили точно с таким чувством, как впоследствии во времена холеры. Прожили день — и слава Богу» (Греч). В одном из писем С. Р. Воронцова начала 1801 г. Россия была уподоблена кораблю, попавшему в жестокую бурю и находящемуся на грани гибели, «потому что капитан сошёл с ума, бьёт экипаж, который, состоя более чем из тридцати человек, не осмеливается противиться его выходкам, потому что он уже бросил одного матроса в море, а другого — убил».

Вполне понятно, почему смерть Павла Петровича была встречена, по крайней мере, в столицах всеобщим ликованием, ярче всего описанным по московским впечатлениям Вигелем: «Это одно из тех воспоминаний, которых время никогда истребить не может: немая, всеобщая радость, освещаемая ярким весенним солнцем. Возвратившись домой, я никак не мог добиться толку: знакомые беспрестанно приезжали и уезжали, все говорили в одно время, все обнимались, как в день Светлого воскресения; ни слова о покойном, чтобы и минутно не помрачить сердечного веселия, которое горело во всех глазах; ни слова о прошедшем, всё о настоящем и будущем… Только два дня посвящены были изъявлению одной радости; на третий загремели проклятия убиенному, осквернившихся же злодеянием начали славить наравне с героями: и это было на Страстной неделе, когда христиане молят Всевышнего о прощении и сами прощают врагам! До какой степени несправедливости, насильствия изменили характер царелюбивого, христолюбивого народа!»

Понятно, почему даже суровый законник Державин, пусть и с оговорками, оправдывал участников цареубийства 11 марта: «…ужасный их подвиг, впрочем непростительный, предпринят был единственно для спасения отечества от такого самовластного и крутого государя, который приводил его своим нравом к погибели…».

Глава 6

1801–1855 годы

«Сфинкс»

Не слишком увлекательно твердить банальности. Но говоря об Александре I, невозможно не повторить который раз: это был, вероятно, самый загадочный русский самодержец. Мало кто из писавших о нём не процитировал строку П. А. Вяземского: «Сфинкс, не разгаданный до гроба…». «Александр был задачею для современников: едва ли будет он разгадан и потомством», — предсказывал Н. И. Греч и оказался прав: вряд ли и сегодня мы можем похвастаться, что разгадали загадки «северного сфинкса». Главная из них: почему единственный российский император, аттестовавший себя как убеждённого и последовательного приверженца либеральных идей, столь мало (если не сказать — ничтожно) сделал для их торжества на русской почве?

Впрочем, существует давняя, идущая ещё от многих современников Александра Павловича традиция видеть в нём искусного лицемера, прикрывавшего громкими фразами своё безграничное властолюбие. Среди историков эту точку зрения наиболее энергично отстаивал С. П. Мельгунов, разоблачавший в начале прошлого века своего (анти)героя с нескрываемым гневом и пристрастием: «…вся внутренняя политика была построена у Александра на сплошном обмане… Характер и деятельность Александра I… вовсе не представляют из себя какой-то исторической загадки… Он был простой игрок в жизни. Но играть в жизни, быть может, труднее, чем на сцене. Отсюда все те противоречия, вся та непоследовательность,