Читать книгу - "Собрание сочинений. Том 2. Мифы - Генрих Вениаминович Сапгир"

я понимаю, смешалось, то ли туман с моря тому виной, то ли что другое, для меня это стало реальностью – жить сразу в разных обличьях. Даже как-то забавно, что все эти персонажи, все это – я. И входим один в другого, как матрешка. Может, там, после смерти, мы будем таким образом ощущать свое я: сразу все, как пружина в сжатом состоянии.

Вы посмотрите на тополь возле моей террасы, когда все его листочки вдруг оборачиваются одной серебряной изнанкой от порыва ветра, они все похожи друг на друга, и каждый сам по себе, между тем все они один тополь, тот, что растет возле моей террасы (молодого меня или лысоватого? Я-старый живу выше).

Это наводит меня на мысль: мы, действующие лица, просто не замечаем того, что все мы реализуемся таким образом. Все иллюзия, маскарад, умелая постановка незримого режиссера – и мы все одно, которое, скорее всего, не существует.

Я даже присел на скамейке напротив столовой и записал в своей новой записной книжке (у меня их штук сто, и в каждой две-три записи) вот что: «Здесь некий полынный круг, очерченный свыше. И бывает такое белое солнце и зыбкие ненатуральные тени, что все смешивается. Обитатели призрачных областей ходят по набережной в туманной дымке, что нагоняет с моря, и общаются как ни в чем не бывало».

На другом краю длинной зеленой скамейки как-то естественно возник странный, большой, бурно-седокудрый, с массивным, тяжеловатым, добрым и каким-то очень памятным лицом. Он был в темном красноватом с зеленцой халате, который лежал на своем обладателе неподвижными живописными складками.

Он бормотал, видимо, ни к кому не обращаясь:

– Подышал женщинами. Шанель… Моя-то и при жизни землицей припахивала. Париж как сон… Зато Россия как бред… как бред…

Сзади за моей спиной длинными низкими полосами набегало море. Солнце было в тумане. И все смешивалось вокруг, все существовало одновременно. А быть может, реальность такая и есть вне нашего последовательного и подробного восприятия?

ТИМУР И ЕЕ КОМАНДА

Девочка, почти девушка, была умная, а ходить не могла, и потому разозлилась на весь мир, который был глупый, но умел ходить и бегать.

Мама в ней души не чаяла, папа-архитектор любил свой бледный росточек, может быть, из чувства вины. Подруг у нее не было, двоюродные сестры приходили редко, и видно, что по обязанности. Юноши глядели на нее совсем не так, как она хотела бы. Подростки ее ненавидели и при случае дразнили: «Урод! Голова Доуэля на колесах!» Тамара молча смотрела на них своими темными – еще темнее от ненависти – глазами. И училась ненавидеть.

Целыми днями в кресле на колесах она каталась по комнатам, вынашивая свои планы, как ей выплеснуть свою темную энергию на окружающих, чтобы те корчились от боли и ужаса. И хотя груди у нее не развились, гнев на всех (потому что все виноваты) пустил в ней глубокие корни. Выросло деревце и уже готовилось дать свои ядовитые плоды.

Летом по совету врача девочку возили на юг. Вот и теперь автор видел, как выгрузили ее из белого «Мерседеса», усадили в блестящую импортную коляску, папа подоткнул под неподвижные, будто деревянные, ноги клетчатый шотландский плед. А дальше она сама покатила по набережной крымского приморского поселка – по асфальтовой дуге вдоль залива.

Хорошо было здесь, но обидно. Мимо бежали мускулистые спортсмены, и никто даже в шутку не пригласил ее бежать с ними вместе. Глупая мысль! В море плавали и ныряли загорелые отдыхающие, скользили косые паруса. Визжали детишки – противно. Она сама была готова визжать от злости. Потому что как они смеют?!

Тамара посмотрела на ладную девушку в очень открытом на бедрах лиловом купальнике, которая шла к автоматам с водой, легко ступая босыми ногами по горячему асфальту, – и небо показалось ей черным. В черном небе крутилось черное солнце и плавали мысли, как черные медузы.

Стало так нестерпимо, что разом заболели все зубы. Нет, она сумеет теперь управлять и собой и другими. Она покрутила ручку воображаемого приемника и настроила себя на спокойную волну. Сразу пришло облегчение, постепенно – успокоение. Недаром она упражнялась всю прошлую зиму, взяв себе за образец Филиппа Испанского, инквизитора. В белом дворе, притаясь у подъезда, она вдруг посылала флюиды боли в пробегающих собак и кошек – и те с визгом разбегались. Здесь можно было попробовать что-нибудь посерьезнее.

Сосредоточенно глядя перед собой, она вырулила на широкую площадку перед воротами санатория, где всегда рисовали приезжие художники и собирались продавцы всякой мелочи. Она остановилась в тени большой дикой маслины – лоха. Темные расширенные глаза на бескровном зеленом личике. Вот они – ее подопечные, здесь.

Возле каменного парапета бесилась стайка мальчишек, все местные. Все они выросли из своих одежонок – и загорелые руки и ноги нелепо торчали наружу, не зная, куда себя девать.

Тамара переставила воображаемое реле, чтобы стало слышнее, чтобы перекричать их, подавить. И мальчишки почувствовали себя неловко под ее пристальным взглядом. Они стали дурачиться, задевать друг друга, прохожих, обмениваться подзатыльниками и щелбанами. Чем-то действовала на них эта маленькая фигурка в инвалидном кресле – ее горящий взгляд. Возбуждала, что ли. Вдруг все замолчали, как по команде, и уставились на нее.

– Не бойтесь, – сказала девушка, – я не кусаюсь… пока.

Нерешительно подошли, обступили. Но без угрозы, даже с некоторым почтением к ее особому положению, к блестящей коляске. «Вот бы мне так раскатывать!» – не без зависти подумал каждый.

– Давайте знакомиться, – продолжала она. – Меня зовут Тимур, а вы будете моей командой.

Новое поколение, конечно, было политически неграмотно и не знало, кто такой был Тимур в прошлом царстве-государстве и какую благородную роль он выполнял в обществе дачников. Они скорее знали про Фантомаса – и новая знакомая им показалась такой же таинственной и повелительной.

– А что мы будем делать? – спросил долговязый, он был посмелее.

– Всякие гадости и пакости, – улыбнулась девушка.

– А какие гадости и пакости? – заинтересованно спросил кто-то.

– А какие я прикажу. Например, старушку посреди дороги уронить под машину.

Все разом загалдели. Это было заманчиво, это отвечало инстинкту стаи. Наконец-то впереди замаячила какая-то цель. И все это было похоже на шум, свист и щелкающие звуки, которые издает настраиваемый транзистор. Или встревоженный обезьянник.

На следующее утро после завтрака, выкатившись из дома на асфальтовую дорожку, испещренную тенями платанов, Тимур снова мысленно покрутила ручку настройки и удовлетворенно откинулась на спинку кресла.

– Убейте ее, – приказала она.

На соседней горке