Читать книгу - "Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев"

время выбития этой медали уже был коронован императором. Упорство цензора дошло до того, что герцог нашелся вынужденным обратиться об этом обстоятельстве к тогдашнему министру народного просвещения, каким, кажется, был в ту пору князь П. А. Ширинский-Шихматов, приказавший чрез председателя цензурного комитета М. Н. Мусина-Пушкина цензору Ахматову «не умничать». Со времени февральской революции 1848 года[777] цензурные строгости сделались особенно тяжкими, и к этой-то эпохе относится большая часть анекдотов, которыми наполнились литературные летописи наши до конца пятидесятых годов. Впрочем, не могу не припомнить здесь, что цензура книг и журналов с 1835 по 1848 год, т. е. в тот 12-летний период, когда в числе цензоров были такие симпатичные и благонамеренные личности, как, например, А. И. Фрейганг, П. А. Корсаков, А. В. Никитенко и пр., отличалась весьма умеренною строгостью и полным благородством.

Вот в это-то время, я помню, как-то раз, будучи на одном из четверговых Гречевых собраний, описанных мною со всею мелочною, почти бальзаковскою подробностью еще в прошлом, 1871 году и напечатанных г. Кашпиревым в его журнале «Заря»[778], я высказывал сетования мои на почтеннейшего А. И. Фрейганга, который в какой-то моей статье, печатавшейся тогда в «Детском журнале» А. Н. Очкина[779], сильным росчерком пера, обмакнутого в ярко-карминные цензорские чернила, сделал довольно существенные изменения, не дозволив изображенному мною в означенной статье русскому крестьянскому мальчику умирать голодною смертью, причем цензор заменил причину смертного случая простудною болезнью, что совершенно уродовало значение всей статьи и давало ей положительно иной характер. Амплий Николаевич Очкин, который, помнится, впоследствии сам был цензором, обратился к цензору с объяснением о том, что изменение этого рода перековеркает суть всей статьи и нарушит моральную идею, в ней проведенную автором, т. е. Виктором Бурьяновым (мой псевдоним того времени), почему редактор А. Н. Очкин просит г. цензора А. И. Фрейганга отнестись снисходительнее к факту голодной смерти русского крестьянского мальчика. Андрей Иванович Фрейганг, всегда строптивый и настойчивый, когда дело велось на письме, и почти всегда мягкий и сговорчивый, когда автор упрашивал его в его кабинете (причем Андрей Иванович мог себе всласть часа с два ломаться и кобениться над автором), отвечал Амплию Николаевичу письменно весьма категорически на обрывке от его же письма к нему: «Не могу, не могу, не могу! Согласен, впрочем, на голодную смерть мальчика, ежели автор перенесет действие из России, например, в снежные долины и горы шведской Финляндии, за Торнео, так как в России никто с голода не болеет и не умирает, и у нас голода никогда не бывает и не бывало». Последние слова эти были крепко подчеркнуты.

Когда я на вечере у Греча вслух прочел эту доставленную мне от редактора цензорскую записку, Н. И. Греч с обычными своими ауськами и кривляньями расхохотался и воскликнул:

– О, этот Андрей Иванович Фрейганг великий человек на всякие меры предосторожности и нюхом знает, откуда какой ветер дует и даже откуда дуть может…

– Как бы то ни было, – заметил я, – но все эти переделки статей из-за разных случайностей до неимоверности скучны и несносны.

– Пожили бы вы, батенька, – возразил Греч, – в наши времена, например, в двадцатых годах, когда преобладало в цензуре голицынское[780] благочестие и когда всех издателей, авторов и редакторов терзал знаменитый Александр Иванович Красовский, – не ту бы еще песенку запели, да и петь-то громко не дерзали, хотя Воейков и пустил в ту самую пору свою знаменитую эпиграмму:

…Это что?.. Устав алжирский

О печатании книг…

Вкруг него кнуты, батоги

И Красовский… ноздри рвать![781]

– Вы были у этого знаменитого гуся в переделах, Николай Иванович? – спросил кто-то из гостей.

– А как же, – объяснил Греч, – да и в каких переделах бывал я в то время, когда этот голицынский подлипала, аракчеевский руколиз и tout de bon[782] крестившийся на Фотия, словно на святого отца, Красовский был цензором моего «Сына Отечества». Он в особенности свирепствовал во время великого поста, преимущественно против тех стихов, какие в журнале моем печатались. Раз хотел я поместить перевод известного стихотворения Мильвуа «Chute des feuilles» («Падение листьев»), сделанный Туманским. Вдруг стихи эти возвращаются ко мне от цензора с вымаранными восемью стихами. Как сейчас помню эти восемь стихов; вот они:

Но если дева, мне драгая,

Под покрывалом, в тишине,

Как призрак из-за древ мелькая,

На грустный холм придет ко мне,

И плакать простодушно будет,

И робко вымолвит: люблю!

Пусть легкий шорох твой пробудит

Тень умиленную мою.

Независимо от этих восьми, цензор вычеркнул еще два следующие стиха в конце, а именно:

А с милой лаской на устах

Туда не приходила дева.

Против первых восьми вычеркнутых стихов Красовский написал: «Какая дева?» Автор, г. Туманский, пометил свою статью девятым марта, и тут премудрый цензор прописал пояснение того, почему он предал невинные стихи эти полнейшей неизвестности. Вот это оригинальное его пояснение: «9 марта 1823 года, т. е. в один из первых дней великого поста, весьма неприлично писать о любви девы, неизвестно какой, когда говорят о материнской любви и о смерти. При том, nota bene, „Сын Отечества“ читают люди степенные и даже духовные». – Каков кретен[783]-фарисей! Мало этого, в том же году в № 11 «Сына Отечества» назначался у меня «Романс с французского», написанный одним Константиновым, помнится, каким-то учителем Петропавловского училища, где я тогда преподавал русскую словесность. Из романса этого Красовский, нарушая и ломая смысл, выкинул следующие стихи:

1) И вздох хозяйки молодой.

2) Красавица-обвороженье!

И сердце кинулося в плен…

3) И жертва страсти неоткрытой.

Выставив свои карандашные nota-bene при этих четырех стихах, Красовский написал: «Сии стихи прилично будет напечатать в № 18 или 19 „С[ына] О[течества]“. Теперь сыны и дщери церкви молят Бога, с земными поклонами, чтобы он дал им дух целомудрия, терпения и любви (совсем другой, нежели какова победившая французского рыцаря). Надеюсь, что и почтенный сочинитель прекрасных стихов не осудит цензора за совет, который дается от простоты и чистого усердия к нему и его читателям»[784].

Такое подвижничество цензора Красовского всех нас очень рассмешило и убедило в том, что все придирки цензоров тридцатых и начала сороковых годов не что иное, как незаметные безделицы в сравнении с самоуправством хоть бы этого самого Красовского.

Совершенною противоположностью цензорам времен двадцатых годов