Читать книгу - "Тысяча и одна ночь. В 12 томах - Автор Неизвестен - Народные сказки"

— О сын самого великодушного из созданий Аллаха, я стар, и у меня нет наследников! О дитя мое, пойдем со мною к кади, потому что я хочу составить акт и усыновить тебя! И я оставлю тебе все свое имущество после моей смерти!

Однако отрок со слезами ответил мне:

— Да изольет на тебя Аллах благословения Свои, о сын добрых людей! Однако Аллах не позволит мне забрать тем или иным образом ни одой драхмы из тех, что дал тебе отец мой эль-Фадль!

И с тех пор все мои мольбы были бесполезны. И я не смог заставить его принять ни малейшего знака моей благодарности по отношению к отцу его. Он был поистине благородных кровей, этот достойный сын Бармакидов. Да вознаградит их Аллах по заслугам, которые были очень велики!

Что же касается халифа аль-Рашида, так жестоко отомстившего за единственное свое оскорбление перед лицом Аллаха, то он вернулся в Багдад, но не задержался в нем — он больше не мог жить в этом городе, который столько лет с таким тщанием украшал. Он поселился в Ракке[134] и больше не возвращался в Город мира. И именно об этом внезапном оставлении им Багдада после гибели Бармакидов поэт Аббас ибн аль-Ахнаф [135], следовавший за халифом, сожалел в таких стихах:

Как только мы заставили наших верблюдов

преклонить колени, мы снова отправились в путь —

и друзья не смогли отличить прибытие от отъезда.

О Багдад! Друзья пришли узнать новости

и поприветствовать нас,

но с ними пришлось попрощаться.

О Город мира! От востока до запада

я не знаю более счастливого, богатого и красивого города.

Более того, после гибели своих друзей аль-Рашид уже никогда не мог найти отдохновение в спокойном сне. Он горько сожалел об этой потере, и он отдал бы все свое царство, чтобы оживить Джафара. И если случайно кто-либо из его придворных имел несчастье помянуть не совсем достойным образом Бармакидов, аль-Рашид кричал им с презрением и гневом: «Да проклянет Аллах отцов ваших! Перестаньте обвинять или попытайтесь заполнить пустоту!»

И аль-Рашид, хотя до самой кончины своей оставался всемогущим халифом, теперь чувствовал, что окружен небезопасными людьми. Он боялся, что в любой момент его могут отравить сыновья, которым он не доверял. И в начале похода в Хорасан, где возникли волнения, из которого ему уже не суждено было вернуться, он с болью поделился своими сомнениями и горестями с одним из своих придворных, летописцем ат-Табари[136], которого он выбрал доверенным лицом и с которым он делился своими печальными мыслями. И когда ат-Табари однажды заговорил с ним о предзнаменованиях приближавшейся к нему смерти, аль-Рашид отвел его в сторону и, оказавшись вдали от своей свиты, под густой тенью дерева, скрывавшей его от посторонних глаз, расстегнул свою одежду, указав ему на шелковую повязку, которой был замотан живот, и он сказал ему:

— Я чувствую там сильную боль, и ничто мне не помогает. Правда, никто не знает об этом. Я окружен шпионами, которым мои сыновья, аль-Амин и аль-Мамун, поручили следить за остатком моей жизни. Они считают, что жизнь их отца слишком затянулась, и они выбрали шпионов из тех людей, кого я считал самыми верными и на чью преданность, как я думал, мог рассчитывать. Первый из них Масрур, он шпион моего любимого сына аль-Мамуна. А мой лекарь Джибраил ибн Бахтишу — шпион моего сына аль-Амина. И так можно сказать про всех остальных. — И он добавил: — Ты хочешь узнать, насколько далеко заходит жажда сыновей моих править? Я прикажу подвести мне лошадь — и ты увидишь, что вместо покладистого и энергичного скакуна мне дадут измученное животное, неравномерная рысь которого как будто специально будет увеличивать мою боль.

И действительно, когда аль-Рашид попросил лошадь, ему привели именно такую кобылу, которую он описал своему доверенному лицу. И он, бросив печальный взгляд на ат-Табари, с покорностью принял «скакуна».

И через несколько недель после этого случая Гарун увидел во сне руку, протянутую над его головой, и в этой руке была горсть красной земли, и голос кричал: «Это земля, которую нужно использовать на могиле Гаруна!» И другой голос спросил: «А где его могила?» И первый голос ответил: «В городе всех людей».

И через несколько дней прогрессирующий недуг вынудил аль-Рашида остановиться в Тусе[137]. И он проявил большое беспокойство и послал Масрура принести горсть земли из-за городских стен. И главный евнух вернулся через час с горстью красной земли. И аль-Рашид воскликнул:

— Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его! Вот и сбывается мое видение. Смерть уже близко.

И он действительно уже больше никогда не увидел Ирак. На следующий день, почувствовав, что силы покидают его, он сказал окружающим:

— Вот и приближается смерть. Я был предметом зависти для всех, а теперь никто меня не пожалеет.

И он умер. Это случилось третьего дня второго месяца Джумада[138]в 193 году Геджры[139]. И Гаруну было тогда сорок семь лет пять месяцев и пять дней, как говорит нам Абу аль-Фид[140]. Да простит ему Аллах его ошибки и помилует его! Он был правоверным халифом.

А затем, когда Шахерезада увидела, что царя Шахрияра глубоко опечалила эта история, она поспешила рассказать ему прелестную историю принца Жасмина и принцессы Аманды.

И она начала так:

ПРЕЛЕСТНАЯ ИСТОРИЯ ПРИНЦА ЖАСМИНА И ПРИНЦЕССЫ АМАНДЫ

Говорят, — но Всевышний знает лучше нас! — что в одной стране среди мусульманских стран жил старый царь, чье сердце было подобно океану, чей разум был равен разуму Афлатуна[141], чья простота была простотой мудреца, чья слава превзошла славу Фаридуна[142]; и его путеводная звезда была подобна звезде Искандера[143], а его удачливость была сравнима с таковой Хосрова Ануширвана[144]. И у него было семь сияющих сыновей, подобных семи огням Плеяд. И самый младший из них был самым блистательным и самым красивым, кровь с молоком, и поэтому его назвали Жасмин.

И действительно, лилии и розы блекли в его присутствии, ибо он был строен как кипарис, лицо его было подобно распустившемуся тюльпану, а с фиолетовым отливом, пахнущие мускусом кудри казались отражением тысячи темных ночей, цвет лица его был янтарным, его ресницы напоминали изогнутые стрелы, глаза — нарциссы, а губы походили на две