Читать книгу - "Жизнь русского обывателя. Часть 2. На шумных улицах градских - Леонид Васильевич Беловинский"

а затем, нахлобучив шапку на затылок, небрежно добавлял: “Куда отвезти прикажете?”. И я чувствовал, что он “мой”, но в гораздо большей степени я был “его”, ибо не сесть на него и не поехать без торга было бы с моей стороны нарушением какого-то его права, а моей обязанности, заключавшейся также в том, чтобы платить ему раза в три дороже нормы» (95, с. 44).

В петербургском быту чем-то средним между «ваньками» и «голубчиками» были «вейки» – «…финны, приезжавшие на своих маленьких сытых лошадках из далеких финских деревень. С первого дня масляной недели весь город заполнялся вейками (Бог знает, почему их так называли). Они не знали улиц Петербурга и за любой конец брали “ривенник” – единственное русское слово, которое умели произносить. И вот за “ривенник” в маленькие санки садилось 4–5 человек, а суровый флегматик-финн мчал такую веселую компанию через весь Петербург. По Невскому вейки носились целыми тучами наперегонки, поощряемые подвыпившими седоками. Мужчины гикали, женщины визжали, а бубенчики заполняли воздух своими веселыми переливами. Мало кто в дни масляной недели садился на извозчиков, которые имели угрюмый вид и норовили хлестнуть кнутом всякого обгонявшего их вейку: “Ишь черт желтоглазый”» (95, с. 13).

Самым дорогим извозчиком был лихач. У него под шелковой сеткой были кровные или полукровные резвые лошади, часто заменявшиеся свежими, щегольский экипаж, летний даже на «дутиках», пневматических резиновых шинах, бархатная полость на медвежьем меху. К лихачу без рубля, а то и трех и подходить было незачем. Нередко лихачей на срок нанимали любители роскошной светской жизни, почему-либо не имевшие своего выезда: лихач должен был ожидать нанимателя у подъезда дома в определенные часы. На дорогих лихачах ездили гвардейские офицеры, аристократы, подгулявшие богатые купчики, на них катались с дорогими кокотками и актрисами за город, их поили шампанским и коньяком, они привыкали к шальным деньгам и роскошной жизни. В результате если положительные голубчики нередко выходили «в люди», заводя несколько упряжек и нанимая извозчиков, то лихачи часто спивались или кончали жизнь в больнице.

Кучер – легковой извозчик вообще, но преимущественно все же – при «собственном», т. е. частном, выезде, крепостной или наемный. «Не только богатые, но и очень средние по состоянию люди имели своих лошадей… И в этих “выездах” заметны были сословные различия, сохранившиеся еще от екатерининских установлений, по которым каждая сословная группа имела свои особые права в выездах: первая гильдия имела право ездить парою, а вторая – уже только на одиночке. Купечество ездило преимущественно на одиночках, щеголяя иногда породистыми рысаками. Дворянство ездило парою в каретах и колясках с гербами на дверцах и ливрейными лакеями на козлах» (17, с. 114). Выше уже шла речь о количестве лошадей в экипаже, так что представляется уместным сделать небольшое уточнение: по екатерининским установлениям лица первых четырех классов Табели о рангах могли выезжать шестеркой лошадей, штаб-офицерских рангов – четвериком, обер-офицерских – парой, прочие – одиночкой в тележке; разумеется, в XIX в., особенно к его концу, эти правила соблюдались в небольшой степени: ездили так, как удобнее. Но продолжим цитирование М. М. Богословского. «Крупные доктора, получавшие хорошие гонорары, ездили летом в каретах, а зимою в парных санях непременно с высокою спинкою. Между экипажем, в котором ездил доктор, и получаемым им гонораром существовала обоюдная связь. Выше был гонорар – лучше был и выезд, пара лошадей и карета, но, с другой стороны, и высота гонорара при первых или случайных визитах определялась по экипажу: приедет на одиночке – 3 рубля, приедет на паре – 5 рублей, в карете – 10 рублей. Можно было встретить одиночные и парные “сани с верхом”, таким же, каким прикрывались пролетки и коляски: в таких санях с верхом ездили архимандриты мужских и игуменьи женских монастырей и вообще “монастырские власти”… Митрополит выезжал в карете на шести лошадях цугом, два викарных архиерея… на четырех лошадях…

Любители выездов щеголяли не только породой и красотой лошадей, но также и красотою кучера, составлявшего с лошадьми и экипажем как бы единую цельную группу. Ценились высокие, сильные, а главное, дородные кучера. Кучерская одежда имела назначением еще увеличивать естественную толщину кучера» (17, с. 114–116).

Кучера, как и извозчики, носили особую неофициальную, традиционную униформу. Они надевали подпоясанный широким кушаком суконный длиннополый двубортный синий кафтан без воротника – «волан», толсто подбитый ватой на спине и ниже: у седоков была дурная привычка погонять кучера ударом трости в спину или пинком сапога под свисавший с козел зад, да и сидеть часами на открытых козлах на морозе и ветру лучше было в стеганом кафтане. Кроме того, выезд и кучер служили как бы визитной карточкой владельца; ценились кровные и холеные, а по купечеству – раскормленные до безобразия лошади, и такие же дородные, с пышной бородой, кучера, подобно идолам неподвижно восседавшие на козлах. На руках у них были белые лосиные голицы – рукавицы без меха. Летом на голове была особая ямская шляпа в виде невысокого цилиндра: кожаная, с расширявшейся кверху тульей и узкими, сильно загнутыми с боков полями: тулью окружала широкая лента с большой медной пряжкой спереди или даже с несколькими пряжками. Зимой шляпу заменяла ямская шапка, суконная или бархатная, с низким меховым околышем и развалистой четырехугольной бархатной тульей. У молодых щеголей и у кучеров богатых собственных экипажей шляпа и шапка украшались павлиньими перьями. У наемных извозчиков на правом плече сзади пришивалась жестяная бляха с личным номером, выдававшаяся в полиции вместе с разрешением на езду по городу.

Вот колоритная картина торжественного облачения кучера частного (купеческого) экипажа и выезда со двора. «Красавец Ефим – кучер отца – стоял перед осколком зеркала, прикрепленным к двери сарая, и смотрел, как конюх напяливал на него поверх ватника, надевавшегося для толщины, светло-синий кафтан на лисьем меху, с трудом застегивал его на крючки, затягивал талию ремнем, поверх его обматывал пестрым шелковым кушаком, концы которого с бахромой висели у него на животе; на голову ему надевали бархатную голубую в цвет кафтана шапку с позументом, опушенную бобром. С трудом напялив себе на руки белые замшевые перчатки, путаясь в длинных полах шубы, кучер делал несколько шагов, влезал на козлы с помощью конюха, который расправлял сзади толстые складки его кафтана, оправлял высунутую наружу правую ногу. Кучер натягивал вожжи на руки. Как только с крыльца раздавался голос лакея: “Пошел”, тяжелые двери сарая распахивались, конюх, отвязав лошадь, отскакивал в сторону, и лошадь вылетала. Задержавшись на минуту, не более, у крыльца, где отец почти на ходу вскакивал в экипаж, лошадь неслась к воротам, заранее широко распахнутым дворником, который стоял около них с шапкой в руках…

Нам никогда