Читать книгу - "Лев Толстой - Павел Валерьевич Басинский"

его не заставлял, иначе нам нельзя”. Потом послали меня посмотреть за ограду. Я увидел Льва Николаевича и доложил старцам, что он возле дома близко ходит, то подойдет, то отойдет. Старец Иосиф говорит: “Трудно ему. Он ведь к нам за живой водой приехал. Иди, пригласи его, если к нам приехал. Ты спроси его”. Я пошел, а его уже нет, уехал. Мало еще отъехал совсем, а ведь на лошади он, не догнать мне было…»

Это противоречит тому, что зафиксировано в записках Маковицкого. После второй прогулки Толстой пешком вернулся в гостиницу и успел плотно пообедать. «Л. Н. показались очень вкусны монастырские щи да хорошо проваренная гречневая каша с подсолнечным маслом; очень много ее съел». Он успел расплатиться с гостинником. «– Что я вам должен? – По усердию. – Три рубля довольно?» Он расписался в книге почетных посетителей и пешком дошел до парома, где его на двух колясках догнали Сергеенко и Маковицкий. У парома Толстого провожали, по подсчетам Маковицкого, 15 монахов. Келейника старца Иосифа среди них не было.

Толстого надо было просто позвать. Он не пошел к Иосифу, потому что знал о его болезни. Он, с его воспитанием, не мог беспокоить старого больного человека без приглашения. Об этом Толстой сказал своей сестре Марии Николаевне в Шамордине. И еще он сказал, что боялся, что его как «отлученного» не примут. Его подвела деликатность. В свою очередь, отцу Иосифу не была известна цель приезда Толстого. О том, что граф хочет говорить с ним, он знал только по слухам. Наконец, Иосиф не знал о самом главном – об «уходе». Газетные сообщения об этом появились только на следующий день.

После смерти Толстого одна игуменья в присутствии Маковицкого выговаривала брату Пахому: почему же он не отвел Толстого к старцу, зная, что граф хочет с ним говорить? «Да как-то не решился… – оправдывался брат Пахом. – Не хотел быть навязчивым».

Из Оптиной пустыни Толстой отправился в женский Шамординский монастырь к Марии Николаевне…

Он сказал сестре, что собирается еще раз вернуться в Оптину и поговорить с отцом Иосифом. Но было уже поздно.

Шамордино и дальше

Еще в Ясной Поляне в ночь на 28 октября, покидая дом, Толстой сказал дочери Саше, что отправится скорее всего к «Машеньке» – своей сестре Марии Николаевне в Шамордино.

После личных драм с Валерианом Толстым, де Кленом и незаконной дочерью Еленой Мария Николаевна встала на путь иночества. Сначала она поселилась в Белёвском женском монастыре в Тульской губернии, откуда писала брату в 1889 году:

«Ты ведь, конечно, интересуешься моей внутренней, душевной жизнью, а не тем, как я устроилась, и хочешь знать, нашла ли я себе то, чего искала, то есть удовлетворения нравственного и спокойствия душевного и т. д. А вот это-то и трудно мне тебе объяснить, именно тебе: ведь если я скажу, что не нашла (это уж слишком скоро), а надеюсь найти, что мне нужно, то надо объяснить, каким путем и почему именно здесь, а не в ином каком месте. Ты же ничего этого не признаёшь, но ты ведь признаёшь, что нужно отречение от всего пустого, суетного, лишнего, что нужно работать над собой, чтоб исправить свои недостатки, побороть слабости, достичь смирения, бесстрастия, т. е. возможного равнодушия ко всему, что может нарушить мир душевный. В миру я не могу этого достичь, это очень трудно; я пробовала отказаться от всего, что меня отвлекает, – музыка, чтение ненужных книг, встречи с разными ненужными людьми, пустые разговоры… Надо слишком много силы воли, чтоб в кругу всего этого устроить свою жизнь так, чтобы ничего нарушающего мой покой душевный меня не прикасалось, ведь мне с тобой равняться нельзя: я самая обыкновенная женщина; если я отдам всё, мне надо к кому-нибудь пристроиться; трудиться, т. е. жить своим трудом, я не могу. Что же я буду делать? Какую я принесу жертву Богу? А без жертвы, без труда спастись нельзя; вот для нас, слабых и одиноких женщин, по-моему, самое лучшее, приличное место – это то, в котором я теперь живу».

Она окончательно ушла из мира в 1891 году, поселившись в Шамординском монастыре, в домике-келье, специально построенном по проекту ее духовника, оптинского старца Амвросия. Став монахиней, она не перестала переживать за брата. «…я тебя очень, очень люблю, молюсь за тебя, чувствую, какой ты хороший человек, так ты лучше всех твоих Фетов, Страховых и других. Но всё-таки как жаль, что ты не православный, что ты не хочешь ощутительно соединиться с Христом… Если бы ты захотел только соединиться с Ним… какое бы ты почувствовал просветление и мир в душе твоей и как многое, что тебе теперь непонятно, стало бы тебе ясно, как день!» – писала она ему в 1909 году.

На это Толстой ответил в дневнике: «Да, монашеская жизнь имеет много хорошего: главное то, что устранены соблазны и занято время безвредными молитвами. Это прекрасно, но отчего бы не занять время трудом прокормления себя и других, свойственным человеку».

Толстой не раз бывал в Шамордине, и все монахини, включая игуменью, любили его, несмотря на отлучение его от Церкви. Однажды, посетив сестру в Шамордине, Толстой неудачно пошутил: «Вас тут семьсот дур монахинь, ничего не делающих». Шамординский монастырь был переполнен девицами и женщинами из самых бедных слоев населения, потому что его устроитель Амвросий перед кончиной приказал принимать в него всех желающих. В ответ на шутку брата Мария Николаевна прислала в Ясную собственноручно вышитую подушечку с надписью: «Одна из семисот Ш-х дур». Толстой не только оценил этот ответ, но и устыдился своих необдуманно сказанных слов. Подушечка эта и сегодня лежит на кресле в кабинете Толстого в музее-усадьбе «Ясная Поляна».

Сама Мария Николаевна была не вполне обычной шамординской монахиней. Перед смертью, приняв схиму, она бредила по-французски. Привыкшей жить по своей воле, ей было трудно смиряться, во всём спрашивая разрешение своего духовника (после смерти Амвросия им стал старец Иосиф) или игуменьи. Она скучала по общению с равными ей по образованию людьми, читала газеты и современные книги. «У нее в келье, – вспоминала ее дочь Елизавета Валериановна Оболенская, – в каждой комнате перед образами и в спальне перед киотом горели лампадки, она это очень любила; но в церкви она не ставила свечей, как это делали другие, не прикладывалась к образам, не служила молебнов, а молилась просто и тихо на своем месте, где у нее стоял стул и был постелен коврик. Первое время на это покашивались, а иные и осуждали ее, но потом привыкли… Я как-то раз приехала к матери с моей дочерью Наташей, которая страдала малярией. Мать приставила к ней молодую, очень милую монашенку, которая ходила с