Читать книгу - "Пушкин. Болдино. Карантин. Хроника самоизоляции 1830 года - Михаил Яковлевич Визель"

Бесконечны, безобразны,

В мутной месяца игре

Закружились бесы разны,

Будто листья в ноябре…

Сколько их! куда их гонят?

Что так жалобно поют?

Домового ли хоронят,

Ведьму ль замуж выдают?

Или, добавил Пушкин уже в прозе, к гробовщику на новоселье явились…

Связь «Гробовщика» с семейными обстоятельствами самого Пушкина менее заметна – особенно немосквичу, – но не менее красноречива уже в первой фразе повести:

Последние пожитки гробовщика Адрияна Прохорова были взвалены на похоронные дроги, и тощая пара в четвертый раз потащилась с Басманной на Никитскую, куда гробовщик переселялся всем своим домом.

На Старой Басманной, как мы помним, только что умер дядюшка Василий. Шестью годами ранее там же, в собственном доме, умерла его тетка Анна Львовна. Да и сам Александр родился там же, в Лефортове, и крещен в Елоховском Богоявленском соборе. Так что Пушкин мог считать Басманную часть своей малой родиной. В черновиках гробовщик Адриян Прохоров имеет и отчество: Симеонович. То есть АСП. Как и сам Пушкин… А первый свой гроб Адриян продал в 1799 году – когда родился Пушкин.

Разгуляй, вид со Старой Басманной, от дома Василия Пушкина. Практически не изменился до настоящего времени. Справа – дворец Мусина-Пушкина, очень дальнего родственника Пушкиных. Именно в этом дворце в 1812 году сгорела единственная рукопись «Слова о полку Игореве». В глубине – собор Богоявления в Елохове, где Александра крестили (хотя в то время храм выглядел куда скромнее)

На Никитской же стояла городская усадьба Гончаровых[4]. Так что переезд с Басманной на Никитскую для Пушкина символически обозначал переезд из родительского дом в семейный.

Немудрено, что, уехав в Болдино в состоянии неопределенности, с, как ему казалось тогда, расстроившейся свадьбой, Пушкин «нагнал чертей»: ох, АСП, боком тебе выйдет этот переезд!

Усадьба Гончаровых на Большой Никитской (не сохранилась, № 48–50 по современной нумерации)

Приближаясь к желтому домику, так давно соблазнявшему его воображение и наконец купленному им за порядочную сумму, старый гробовщик чувствовал с удивлением, что сердце его не радовалось.

Но Наташа прислала с Никитской «премиленькое письмо» – и страхи рассеялись. Загробная жуть оказалась просто тяжелым сном:

– Что ты, батюшка? не с ума ли спятил, али хмель вчерашний еще у тя не прошел? Какие были вчера похороны? Ты целый день пировал у немца, воротился пьян, завалился в постелю, да и спал до сего часа, как уж к обедне отблаговестили. – Ой ли! – сказал обрадованный гробовщик. – Вестимо так, – отвечала работница. – Ну, коли так, давай скорее чаю да позови дочерей.

Последняя короткая фраза – «да позови дочерей» – оказалась пророческой: до конца дней Пушкину пришлось иметь дело не только с Наташей, но со всеми тремя сестрами Гончаровыми – дочерьми с Никитской. Об этом сам Пушкин пока еще не знал. И первое его после длительного молчания письмо другу Плетнёву наполнено той же грубоватой бесхитростной радостью освобождения от тягостного морока.

Плетнёв явно получил мрачное письмо из Москвы от 31 августа и не успел получить ликующее письмо от 9 сентября – но любо-дорого посмотреть, как Пушкин, словно опытный блогер, восстанавливающий тред, одной фразой подхватывает нить и сшивает разошедшиеся края переписки. И, только объяснившись и «доругавшись», в середине письма «спохватывается»: «Здравствуй, душа моя, каково поживаешь?» А чего стоит супрематическая фраза:

– достойная футуристов и обэриутов?

Между тем под нарочито «заумной» авангардной фразой Пушкина скрывается вполне серьезное волнение:

Я женюсь, то есть я жертвую независимостию, моею беспечной, прихотливой независимостию, моими роскошными привычками, странствиями без цели, уединением, непостоянством.

Я готов удвоить жизнь и без того неполную. Я никогда не хлопотал о счастии, я мог обойтиться без него. Теперь мне нужно на двоих, а где мне взять его?

Фрагмент, из которого взята эта фраза, написан в мае 1830 года, сразу после помолвки. И снабжен примечанием «с французского». Да только уж какой тут французский. Пушкин «отстраняется», объективизирует собственные переживания, потому что ему странно, что теперь «я – он», то есть жених, без пяти минут муж. «Молодые люди начинают со мной чиниться: уважают во мне уже неприятеля». Есть от чего загрустить… Мало ли сам Пушкин одолел сих уважаемых неприятелей, то есть наставил рогов мужьям?! И пассаж из «Цыган», на который Пушкин только намекает, потому что адресат знает его не хуже самого автора, – тоже спокойствия не добавляет:

Утешься, друг: она дитя.

Твое унынье безрассудно:

Ты любишь горестно и трудно,

А сердце женское – шутя.

Взгляни: под отдаленным сводом

Гуляет вольная луна;

На всю природу мимоходом

Равно сиянье льет она.

Заглянет в облако любое,

Его так пышно озарит —

И вот – уж перешла в другое;

И то недолго посетит.

Кто место в небе ей укажет,

Примолвя: там остановись!

Кто сердцу юной девы скажет:

Люби одно, не изменись?

                                    Утешься!

Цыганский табор.

Рисунок А. С. Пушкина

Легко было предлагать утешиться романтическому бунтарю Алеко, кочующему по вневременнóй Бессарабии! Реальному Александру в прозаическом 1830 году утешиться было бы гораздо сложнее. Поэтому ему нужно скорее в Москву, к своей юной невесте, пока она действительно сердцем не «перешла в другое место».

В Москву! В Москву!

Но, рвясь в Москву, Пушкин все-таки не забывает напомнить про свое известное Плетнёву пари с Вяземским: будет ли казнен свергнутый в ходе французской Июльской революции 1830 года и схваченный при попытке бегства, спровоцировавший своими неадекватными действиями саму эту революцию премьер-министр герцог Жюль де Полиньяк? Пушкин ставил на то, что будет, но, к счастью, проиграл: казнь была заменена на пожизненное заключение, но и оно еще при жизни Пушкина, в 1836 году, оказалось заменено высылкой из страны. И, в качестве cup de grace, или, как сказали бы в эпоху рэп-батлов, панчлайном хвастается перед другом дебютом в непривычном амплуа проповедника.

Судьба герцога де Полиньяка может служить грозным предупреждением политикам-консерваторам, уверенным, что на дружный вопль «перемен!» можно безнаказанно плевать сколь угодно долго. Любопытно, что его сын Эдмон тоже вошел