Читать книгу - "Повесть о браслете - Иланго Адигаль"

Ковалан погибает потому, что его карма несет неотвратимое возмездие за его проступки в прежнем рождении. Никакие его заслуги в теперешнем рождении, никакие добродетели его супруги и никакие благословения мудрецов не в состоянии не только устранить роковое возмездие, но даже смягчить его. Дела прежнего рождения раз и навсегда записывают на скрижалях следующего тот путь, который должен пройти носитель данных рождений. Ковалан становятся жертвой интриг царского ювелира и падает от меча невежественного и захмелевшего неистового стражника; эти люди понесут должное наказание за свои поступки, но сами они не более и не менее как орудия неумолимой кармы. Прискорбный конец Ковалана носит характер фатальной справедливости, и в ней в конечном счете нет никаких признаков мученичества. Погибая грешником, он возносятся в сваргу Иидры в божественном облике. В характере интригана Бхараты нет ничего общего с великодушным и щедрым Коваланом, в которого он перевоплотился в следующем рождении, однако судьба последнего определена поступками первого. Последние дни Ковалана и Каннахи в главном воспроизводят те обстоятельства, при которых погибли жертвой Бхараты чужеземный торговец и его жена.

В связи с трактовкой кармы целесообразно остановиться на религиозной принадлежности автора. По традиции считается, что Иланго, отрекшийся от своего права па власть, стал джайнским аскетом. Как уже указывалось в начало статьи, нет достаточных оснований считать принца Иланго истинным автором Шилаппадикарам. Тем не менее приписывание авторства принцу-джайну следует рассматривать как существенный факт при решении вопроса о религии автора. Симпатии последнего к джайниэму очевидны: Ковалана и его жену сопровождает до самой Мадуры джайнская отшельница Кавунди, которая не упускает случая произнести назидание. Эта же отшельница заставляет джайнского отшельника произнести один из наиболее длинных в поэме монологов об архате, или джайнском мудреце, достигшем всеведения. Упор на неизбежность кармы также свидетельствует о близости автора к джайнизму. Однако не в пользу джайнской принадлежности создателя поэмы говорят постоянные упоминания о священных четырех ведах, которые были объявлены джайнами апокрифическими. Не согласуется с антибрахманской направленностью джайнизма и то преклонение перед брахманами, которое проявляется уже в первых двух книгах, но особенно отчетливо проступает в третьей книге в отношении Мадалана.

С нашей точки зрения, трудно совместить с джайнизмом и столь подробный показ обширного пантеона божеств Южной Индии, и установление культа новой богини супружеской верности.

Не лишена оснований точка зрения выдающегося индийского тамиловеда Сваминатх Авяра, считавшего автора поэмы шиваитом. Однако культ Вишну в лице его аватара Кришны также нашел отражение в поэме. Не решая вопроса окончательно, можно лишь сказать, что принадлежность автора поэмы к джайнам более чем сомнительна.

Все эти вопросы поднимаются еще и потому, что автор сумел показать жизнь Южной Индии настолько полно, насколько позволяли ему возможности избранного им жанра. Вспомним, что поэты, писавшие на санскрите, были до такой степени регламентированы выбором сюжета и персонажей, канонами описания чувств и окружения героев, что поэтическое вдохновение оказывалось в гибельных тисках предписаний.

Читатель вскоре обратит внимание на частые повторения одних и тех же сравнений, метафор, эпитетов, характеристик, образов. При описании красивой женщины глаза ее обычно уподобляются лотосам или сражающимся карпам, а взгляд этих глаз подобен удару копьем. Лицо красавицы непременно сравнивается с полной луной, а изогнутые брови подобны луку бога любви Камы, из которого он пускает свои цветочные стрелы. Ее зубы подобны жемчугу, а губы — красным кораллам, густые волосы напоминают темные тучи. Талия настолько подвижна, что напоминает стремительную молнию, настолько хрупка и тонка, что готова переломиться под тяжестью украшений. Ее руки обычно увиты тонкими браслетами; в разлуке с любимым тело ее покрывается желтизной и с похудевших рук спадают браслеты. Статная походка красивой женщины вынуждает скрыться даже лебедей, испытывающих зависть. И если не видно на небе луны, то не воплотилась ли она в красавицу, которой восхищается влюбленный?

В таком описании женщины традиционные образы санскритской поэзии — подобные лотосу глаза, лебединая походка — сливаются с чисто тамильскими выразительными средствами, к которым относятся гиперболическая хрупкость талии и атрибуты разлуки. Характерно для поэмы сравнение земли с красавицей: моря́ с волнующимися водами служат ей одеянием, горы выступают точно ее груди, темные, застилающие небо тучи — ее волосы, а прорезающие горы реки — сверкающие жемчужные ожерелья (VI). В другом месте поэмы и сама река сравнивается с красивой женщиной: цветущие деревья по ее берегам напоминают ее одежду; лепестки белого жасмина, упавшие в воду, — ее зубы; большие карпы, появляющиеся из воды и скрывающиеся вновь, — ее большие глаза, а темные струи воды, несущие лепестки, — ее волосы. Дворцы Пукара и Мадуры касаются самого неба, в своей руке царь неизменно держит справедливый скипетр. Лишено изъяна почти все описываемое: и купеческий род Ковалана, и красота Каннахи, и добродетели джайнской монахини, и древние веды. Войско Сенгуттувана сказочно велико, и много раз автор говорит о его непобедимости.

Значительное место в классической индийской поэтике занимает теория чувств и настроений, которые должны возбуждаться поэтическими произведениями. Специфическим настроением отличаются отдельные главы, что достигается посредством целой системы вибхав — «возбудителей», включая вступительную часть к каждой главе. Так, первая глава о бракосочетания полна благословений, описаний пышной церемонии, доброжелательных восклицаний и пожеланий. Автор не столько показывает главных лиц бракосочетания, сколько создает искусную мозаику окружения и самого процесса. Следующая глава дана в спокойных тонах, соответствующих счастливой семейной жизни. В шестой главе повествуется о безумных утехах и наслаждениях влюбленных. Ничто не предвещает ухода Ковалана от Мадави в начале следующей главы, но с того момента когда Мадави начинает свои напевы, напряжение растет. В еще большей степени усиливается тревога в главе, посвященной тяжелому сну Каннахи и возвращению Ковалана. Настроение характеризует не только отдельные главы, но и каждую из трех книг в отдельности. Первая книга посвящена счастью влюбленных. Именно для этой части характерно вторжение эротических настроений, чуждых двум другим книгам. События второй книги являются либо подготовкой к смерти Ковалана, либо ее следствием. Рассуждения брахманов о карме, гимны мараваров, сны Ковалана и царицы, зловещие приметы, тяжкое предчувствие Каннахи и ее мщение окрашивают книгу в мрачные тона трагедии, смягчаемые сценами жизни пастушек и их танцев. Наконец заключительная, третья книга исполнена торжественного настроения почитания и жертвоприношений.

Тамильская «Повесть о браслете» написана в стихах, и адекватный поэтический перевод, возможно, со временем дополнит прозаический. Специфическая черта тамильской поэзии периода поздней санги — ее ассонансная рифма в начале строк. Достигается созвучие одного, двух и более слогов. Начальные согласные строк не рифмуются. Начальные гласные первых слогов