Читать книгу - "Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев"

церковное начальство. Только в 1767 г. она была запрещена в епископальных судах по отношению к священникам, а в 1771 г. по отношению к дьяконам. Митрополит Новгородский и Великолуцкий Димитрий (Сеченов) «держал одного священника шесть лет в тюрьме, в оковах, бил его смертными побоями, забрал его деньги, разорил дом, лишил пропитания отца и 11-летнего сына за то, что тот, по принуждению архиерея, не хотел принять монашество. Известный Арсений Мацеевич издал распоряжение, чтобы наказывать виновных священников верёвками, обмоченными в горячую смолу, на конце которых навёртывалась проволока в виде когтей. Такие верёвки назывались кошками, и ими был наказан благочинный за то, что в его участке Арсений заметил на престоле много пыли»[468]. Архангельский архиерей Варсонофий в 1740-х гг. заставлял одних провинившихся зимой стоять босыми на снегу в течение всей обедни, других в жестокий мороз приказывал водить на цепи по улице[469].

Пастырский сан не спасал не только от произвола светских и духовных властей, но и от бытового насилия. Вот один из наиболее экстремальных его примеров: «Епископ сарский и подонский (крутицкий) [в 1748 г.] жаловался Синоду, что Белевского уезда вотчины капитана Левшина управитель Семёнов, да села Троицкого приказчик Павлов, да староста Кириллов с 30 человеками крестьян пришли в церковь села Троицкого с ружьями, дубьём и цепами, выбили северные двери и выстрелили в алтаре, священника из алтаря выволокли, ризы на нём изодрали, на престоле и жертвеннике одежды подрали, прочие ризы, которые висели в алтаре, стаща, топтали ногами и измарали все без остатка; священника отволокли на помещичий двор и, разложа среди двора, били кнутом, а управитель бил дубиною мучительски, так что священник едва жив»[470]. Вот другой пример уже из екатерининской эпохи (70–80-е годы): кадниковский исправник (Вологодская губерния) Безобразов, «имевший слабость драться со встречным и поперечным» однажды «встретился на улице со священником и учинил ему побои „и дароносицу, которую священник держал как щит от лютого исправника, повредил, и клок бороды вырвал“»[471].

Купечество, несмотря на робкие попытки облегчить его положение в годы существования Верховного Тайного совета, по-прежнему «воспринималось как одно из звеньев в иерархии служилых податных сословий… И это было далеко не последней причиной того, что фискальные мотивы в правительственной политике по отношению к купечеству явно доминировали над проводимым одновременно покровительственным курсом»[472]. Всё так же «город не имеет своего отдельного хозяйства, своего капитала, который он мог бы расходовать лишь на свои нужды: общественные капиталы одного города правительство и теперь, как при Петре, передвигало в другой по собственному усмотрению: „недоборы от перемены торгов (одного города) доплачиваются по указу Главного Магистрата [был упразднён после смерти Петра и восстановлен при Елизавете] и из сборов других городов, где торги распространились“; общественные городские суммы, составившиеся из „переборов“, шли на собственные нужды владевшего ими города лишь в том случае, когда они были „никуда не нужны“, т. е. не отбирались на какие-либо общегосударственные потребности, что случалось, думать надо, не особенно часто»[473].

Как и в петровские времена, горожане и городские выборные учреждения «продолжали испытывать на себе произвол и притеснение со стороны местной власти, нередко переходящие в прямое насилие…»[474]. В императорском указе 1730 г. говорилось: «Известно учинилось, что многие воеводы как посадским, так и уездным людям чинят великие обиды и разорения и другие непорядочные поступки и берут взятки, о чём уже и челобитные многие в правит. Сенат на них поданы, а на иных и бить челом опасаются…». Купцы жаловались в челобитных, что «во все команды и присутственные места их под караул сажают… и всякой от главного командира даже до сторожа… теснит и обирают… и последний подьячий лутчаго купца хуже себя ставит, а солдат не только бранит, но ежели наималейший повод есть, то и бьёт, не опасаясь за то никакого наказания». Вот только один колоритный случай: в 1745 г. «в Москве купцы Автомонов, Иванов и крестьянин Матвеев объявили прямо в сенатской конторе, что обер-полицеймейстер Нащёкин, приехав с командою на Полянку, приказал у торгующих съестными припасами и мелочью в шалашах ломать шалаши и обирать товары, причём кричал команде: „Берите что помягче!“ — и у купца Иванова лавку и пять шалашей, которые построены по приказу самого Нащёкина, разломал до основания»[475].

Впрочем, и выборные городские власти порой вели себя как оккупанты. Так, в начале 1760-х гг. «президент Орловского магистрата, некто Дубровин, „купечеству делал великие притеснения, грабежи и смертоубийства, также и казне похищения, за что Главным магистратом был отрешён от присутствия, но несмотря на то, правил ту должность своевольно“. В период такого „своевольного“ отправления должности ни перед чем не задумывавшийся президент разграбил фабрики какого-то Кузнецова, избив и переувечив на них рабочих; против такого странного „начальства города“ пришлось „для пресечения непорядков и для восстановления тишины в городе расставить частые пикеты“, но лишь только полк, содержавший пикеты, ушёл из города, „мятежники снова стали ходить в городе, как и прежде, в великом множестве с заряженными ружьями и дубьём, бьют смертно и увечат тех, которые с ними несогласны“»[476].

Поразительно, но даже среди казаков — олицетворения русского вольнолюбия — мы встречаем те же злоупотребления властью, что и по всей России. Так, начальники (выборные!) Яицкого войска в 1760-х гг., по словам современника, «желая себя обогатить, не токмо общественную сумму расхищали, но и… под видом народных общих нужд неумеренные и необыкновенные на народ поборы налагали. Лихоимство же и бедным притеснение, тех властей обыкновенное было упражнение, для того что их власть, не имея никаких законов, так безызвестна, что не токмо народ, но и сам начальник границ её не знает»[477].

Наконец, крестьянство всё так же несло основную ношу фискальных и прочих повинностей, а крепостное право всё более приобретало черты рабовладения, воспринимвшегося в обществе как норма. Екатерина II вспоминала, что в середине 1760-х гг. «не было и двадцати человек, которые бы по этому предмету мыслили гуманно и как люди. А в 1750 г. их, конечно, было ещё меньше, и, я думаю, мало людей в России даже подозревали, чтобы для слуг существовало другое состояние, кроме рабства». Обращение рабовладельцев с рабами в основном зависело от темперамента первых, по словам той же Екатерины, в Москве середины столетия не существовало «дома, в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки при малейшей провинности тех, кого природа поместила в этот несчастный класс…». Пресловутая Салтычиха (Д. Н. Салтыкова), садистски замучившая до смерти не менее 50