Читать книгу - "Джентльмен и вор: идеальные кражи драгоценностей в век джаза - Дин Джобб"

когда Чарльз Диккенс во время своего визита в Северную Америку навещал здешние тюрьмы, он упоминал о «суровом, строгом и гнетущем одиночном заключении»[46], об арестантах, доведенных до кататонического состояния, которые «мертвы для всего» и едва способны говорить. «Я считаю это медленное, ежедневное давление на тайные пружины мозга неизмеримо более ужасным, чем любая пытка, которой можно подвергнуть тело», – писал он далее. В вынесенном в 1890 году решении о правах заключенных Верховный суд США «серьезно возражал» против этой распространенной практики. Суд, в частности, отметил, что многие арестанты, которых помещали в изоляторы пусть даже на короткий срок, сходили с ума или кончали жизнь самоубийством, «а те, кому удалось пережить подобное испытание», никоим образом не перевоспитались, а в большинстве случаев не смогли восстановить умственную деятельность на уровне, достаточном для служения обществу.

Один из тех, кому довелось отсидеть в подобной камере, сказал, что он «был погребен заживо». Арестанты, отрезанные от повседневной жизни и общения с другими людьми, испытывали галлюцинации, слышали голоса, их разум, изголодавшийся по внешним раздражителям, изо всех сил пытался заполнить образовавшуюся пустоту. Ощущение времени, контроль реальности – все это ускользает, пока жизнь проносится мимо. Чтобы побороть тоску, заключенные изобретали разные занятия – скажем, сделать сто отжиманий в день или найти крошечные дырки между кирпичами в стене и соединить их воображаемыми линиями. «Одиночное заключение – это ужасно, – позднее расскажет бывший сенатор Джон Маккейн, который более двух лет провел в изоляции, оказавшись в плену, когда его самолет сбили во Вьетнаме. – Оно крошит в пыль твой дух и подавляет способность сопротивляться эффективнее, чем любая иная форма репрессии».

Обернские арестанты зачастую не выдерживали подобного психического и физического напряжения. Одна женщина обратилась к общественности, дабы привлечь внимание к отчаянному положению, в котором оказался ее девятнадцатилетний сын, не успевший еще отсидеть даже первый год из двадцати пяти, полученных за грабеж, – причем в тех же условиях, что и у Бэрри: двадцать три часа изоляции в сутки. «Его единственное занятие – сидеть и размышлять о том, в какую беду попал, – рассказал ее адвокат в газете “Буффало Ньюс” в 1931 году. – Он со временем попросту сойдет с ума». Другой заключенный настолько отчаянно жаждал выбраться из одиночного блока, что признался в убийстве, которого не совершал – предпочтя быструю смерть на электрическом стуле, как он объяснил, когда выяснилось, что вся его история – выдумка. О судьбе еще двадцати двух узников, подвергнутых изоляции, поведал их товарищ по несчастью, который пять лет провел в одиночной камере за участие в бунтах 1929 года и который в 1935 году вновь оказался в тюрьме за налет на банк: «Пятеро покончили жизнь самоубийством, а семнадцать сошли с ума».

* * *

Бэрри уже доводилось сидеть в одиночке – в Синг-Синге, – но это длилось недолго. Сейчас же в наказание за побег ему светило провести в изоляции – запертым и практически забытым – много месяцев, а то и лет. «Даже не знаю, как мне удастся это пережить, – сказал он журналистке Грейс Робинсон накануне возвращения в Оберн. – Я слышал, что некоторые живут так годами». Ради поддержания себя в форме Бэрри ежедневно вышагивал в камере по три мили.

Чтобы чем-то заполнить пустые часы, он часто писал Анне. «Чувствую себя нормально, учитывая обстоятельства, – заверял он ее. – Главное, ты в порядке, а остальное не имеет значения».

О любви к ней он сочинил стихи. Правда, несколько пафосный результат его творчества показал, что похититель драгоценностей из него куда лучше, чем поэт:

О несравненная жена, цветок души моей,

Моя душа любви полна, но как сказать о ней?

В стихах мечтаю я воспеть к тебе свою любовь,

Но не могу найти я нужных слов!

Сначала недели, потом – месяцы, потом – годы. 1933-й перетек в 34-й. 35-й сменился на 36-й, а там уже – 37-й. В Германии пришел к власти Гитлер. Сухой закон отменили. Федеральные агенты и полицейские, загнав в засаду, застрелили Джона Диллинджера и Бонни с Клайдом. Бруно Ричарда Гауптманна обвинили в убийстве сына Линдбергов после того, как доктор Джон Кондон опознал его как человека, с которым он встречался для передачи выкупа. Аэроплан Амелии Эрхарт бесследно исчез над Тихим океаном. По мосту Золотые Ворота проехал первый автомобиль. Пассажирский дирижабль «Гинденбург» погиб, охваченный пламенем.

Бэрри позднее вспоминал, как он слышал вопли и крики дошедших до предела отчаяния арестантов, которых охранники тащили в тюремную больницу. В июле 1933 года узник по имени Диас из соседней с Бэрри камеры по ночам начал впадать в умопомешательство. Он орал, изрыгал угрозы, бил ногой в стену. Охранники делали вид, что ничего не происходит, и Бэрри, исстрадавшийся без сна, решил взять дело в свои руки. Когда его вели по коридору мимо Диаса, он стукнул его свободным от наручников кулаком, а потом – когда тот упал на пол – пинал ногами, пока охранники не опомнились. Зато еженощные истерики прекратились.

За это Бэрри на двенадцать дней поместили в еще более суровое и изолированное от внешнего мира крыло. Холодные, отделенные даже от одиночного блока каморки со стенами из голого бетона прозвали «ледяными ящиками», а о самих узниках говорили, что те «сидят в холодной». Туалетом служило ведро, а паек состоял из пары ломтей хлеба и литра воды. Если не считать побега, на счету Бэрри это числилось единственным дисциплинарным нарушением.

В 1937 году Бэрри подал апелляцию главному инспектору штата по исправительным учреждениям с просьбой приказать начальнику Оберна перевести его из одиночного блока, поскольку он уже слишком стар для нового побега. 15 ноября его запрос удовлетворили. Он пережил это тяжкое испытание, хотя позднее утверждал, что мог бы вынести еще пять лет. Теперь он получил возможность работать и общаться с другими узниками. Но срок в Оберне тем временем подошел к концу.

Глава 35. Ни за что!»

Лонг-Айленд и Аттика, Нью-Йорк. 1937–1949

В тот день, когда Бэрри впервые увидел Аттику, с неба падала смесь холодного дождя со снежинками. Стена, с которой он спрыгнул в Оберне, показалась бы низким забором в сравнении с этим девятиметровым железобетонным, длиной в милю, кордоном, ограждавшим территорию новой тюрьмы. Увенчанные куполами сторожевые вышки, торчащие в небо между парапетами, напоминали башни сказочного замка. Одна из вышек нависала над главным входом в форме готической арки, словно эти ворота вели в храм, а не в чистилище. Флюгер