Читать книгу - "Другой Владимир Высоцкий - Федор Ибатович Раззаков"

находясь на ключевых постах в бюрократической системе, надзирающей за литературным (и шире, творческим) процессом, они чувствовали себя достаточно уверенно и могли перераспределять колоссальные финансовые ресурсы в свою пользу. То, что их деятельность в этой сфере неизменно сопровождал успех, отмечает, в частности, И. Брудный, указывая на огромные тиражи книг писателей, принадлежавших к движению русских националистов, и государственные премии, полученные ими.

Сторонники либеральных взглядов, тоже использовавшие возможности системы государственного заказа, тем не менее стремились к ее разрушению. Свобода творчества для них, безусловно, была важнее, чем для «ортодоксов» (чему пример нонконформистская позиция и эмиграция некоторых популярных и успешных авторов этого направления — Аксенова, Владимова, Войновича, Галича, Максимова, Некрасова). Однако, кроме того, они (сознательно или нет) надеялись, что популярность их произведений у массового читателя и спрос на них воздадут сторицей за пропавший «госзаказ». Эти надежды в период перестройки, ознаменовавшейся либерализацией издательской деятельности, оказались полностью оправданы, в то время как для членов «русской партии» в эти годы наступили настоящие «черные дни» — как в моральном, так и в материальном отношении…»

Высоцкий придерживался в этом вопросе либеральных позиций — то есть ратовал за отмену «госзаказа», прекрасно понимая, что в новых условиях он имеет все основания «озолотиться» — стать самым раскупаемым поэтом (и прозаиком) в Советском Союзе, так как сам бренд «Владимир Высоцкий» гарантировал ему это. Однако его упорно отказывались печатать его же соратники либералы, что ему было малопонятно. Нет, он слышал от них сетования на то, что им «не разрешают», но мало верил этим объяснениям, прекрасно видя, как других «диссидентов» от литературы активно печатают (Аксенова, Войновича, Гладилина и даже Окуджаву). Самое интересное, но он даже мысли не допускал пойти в этом вопросе на поклон к «русской партии» — видимо, гордость не позволяла. Как сетует литературовед В. Бондаренко:

«С писателями почвеннического направления Высоцкий не общался, был далек от них, а жаль. Я уверен, попался бы ему на пути Вадим Кожинов, и его поэтическая судьба сложилась бы по-другому. Сколько поэтов, и самых разных, открыл за свою жизнь Вадим Кожинов? Вот трагический парадокс Высоцкого — ценили его миллионы простых граждан, а вращался он совсем в ином, узком кругу либеральных, прозападнически настроенных литераторов и режиссеров. Им была нужна популярность Высоцкого, но не было дела до его песен. Ловушка, из которой он так и не выбрался…»

Чуть позже, в самом конце 70-х, либералы наконец обратят внимание на Высоцкого-поэта (в литературном проекте «Метрополь»), но об этом подробный рассказ еще пойдет впереди.

В том же 74-м из-под пера Высоцкого родилась песня «Старый дом» («Что за дом притих…») — еще одна антисоветская нетленка. Родилась она у него, судя по всему, после того, как он сравнил зарубежные реалии с советскими и сделал однозначный вывод не в пользу последних. В песне угадывался очередной спор Высоцкого не только с теми, кто рисовал Советский Союз как более достойного преемника прежней, дореволюционной России, но с апологетами последней вроде Александра Солженицына.

Год назад (в сентябре 73-го) этот писатель написал «Письмо вождям Советского Союза», которое Высоцкий, без сомнения, читал (оно было широко распространено в среде творческой интеллигенции с помощью «самиздата»). В нем Солженицын признал безусловные успехи СССР («Действительно, внешняя политика царской России никогда не имела успехов сколько-нибудь сравнимых»), но затем почти все письмо призывал советских вождей… брать пример с Российской империи («Тысячу лет жила Россия с авторитарным строем — и к началу XX века еще весьма сохраняла и физическое и духовное здоровье народа»). Он расхваливал экономические успехи дореволюционной России («веками вывозила хлеб»), рисовал благостную картину тогдашней повседневной жизни («города для людей, лошадей и собак, еще — трамваев, человечные, приветливые, уютные, всегда с чистым воздухом»).

Кремлевские вожди не стали вступать в полемику с писателем, назвав на одном из заседаний Политбюро это письмо «бредом». Почти точно так же отреагировал на него и вечный оппонент Солженицына академик Андрей Сахаров. Согласившись с некоторыми выводами автора письма, Сахаров категорически не принял его дифирамбы по адресу царской России. Академик поэтому писал следующее:

«Солженицын пишет, что, может быть, наша страна не дозрела до демократического строя и что авторитарный строй в условиях законности и православия был не так уж плох, раз Россия сохранила при этом строе свое национальное здоровье вплоть до XX века. Эти высказывания Солженицына чужды мне. Я считаю единственным благоприятным для любой страны демократический путь развития. Существующий в России веками рабский, холопский дух, сочетающийся с презрением к иноземцам, инородцам и иноверцам, я считаю величайшей бедой, а не национальным здоровьем. Лишь в демократических условиях может выработаться народный характер, способный к разумному существованию во все усложняющемся мире… Бросается в глаза, что Солженицын особо выделяет страдания и жертвы именно русского народа…»

Высоцкий в своем «Старом доме» поддерживает позицию Сахарова, а не Солженицына (несмотря на то что лично к этому человеку он всегда относился с уважением). Согласно песне, дела в обоих государствах (царской России и СССР) развивались (и развиваются) не самым лучшим образом, являя собой достаточно неприглядное зрелище. В тексте эти выводы почти не зашифрованы.

По сюжету, главный герой ее, спасшись от волчьей погони (речь о ней шла в первой песне дилогии — «Погоня»), попадает в старый дом, который «погружен во мрак», а «всеми окнами обращен в овраг». Народишко там «каждый третий враг», гостя встречают с подозрением, и тот замечает, что даже «образа в углу перекошены». Гость недоумевает: дескать, что за «барак чумной» (бараками в те годы либералы называли страны социалистического лагеря, причем СССР в их интерпретации был самым унылым бараком, а, например, ГДР или Венгрия — самыми веселыми) — двери у вас настежь, а душа взаперти, «али жить у вас разучилися»? И слышит в ответ: «Мы всегда так живем». И далее следует пояснение: «Скисли душами, опрыщавели», «много тешились, — разоряли дом, дрались, вешались».

Когда герой буквально возопил, чтобы ему указали дорогу в край, «где светло от лампад», обитатели «чумного барака» отвечают ему, что «о таких краях не слыхали мы», что они «привыкли жить впотьмах», что «испокону мы — в зле да шепоте, под иконами в черной копоти» (то есть что раньше, до революции, что теперь, при советской власти — все едино). В итоге из этого дома, «где косо висят образа», герой бежит «башку очертя». Бежит туда, «где люди живут, и — как люди живут». Судя по всему, в последних строчках речь идет о Западе, где в магазинах сотни сортов колбасы, неоновая реклама слепит