Читать книгу - "Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе - Дмитрий Львович Быков"

сказать – но это уж прямая пошлость, – что, если тебе одновременно изменили девушка, родина и любимая философия, из этого может получиться гениальная проза. Хотя гениальная проза с той же легкостью – и даже с большей, пожалуй – может получиться из абсолютной гармонии, безоблачного семейного счастья и даже из глубокой, торжествующей веры, как “Исповедь” Блаженного Августина, из которой вырос весь европейский роман.

А правильней всего, наверное, будет сформулировать так. Если твоя женщина, которую ты страстно желал и в которой находил небесный отсвет, вдруг отлучает тебя от тела – весьма вероятно, что она наказывает таким образом не тебя, а себя. Вот и не мешай ей наказывать себя и попытайся быть счастливым с простой и доброй антропософкой, которая будет тебя понимать, а после твоей смерти напишет замечательные мемуары, в которых ты – как Белый у Клавдии Николаевны – предстанешь в полный рост и даже выше.

Кентаврова кровь

Нина Берберова и Ходасевич

1

Говорим – Берберова, подразумеваем – Ходасевич; так было и будет, несмотря на все ее усилия сначала сбежать, а потом преуменьшить его роль в собственном формировании. Если бы не он, что было бы? По всей вероятности, она бы не уехала. Наверное, прожила бы сравнительно благополучную советскую жизнь. Стала бы журналисткой – темперамент был таков. В тридцатые примкнула бы к конструктивистам, моталась бы по стройкам, вышла бы замуж за летчика, овдовела, вышла бы замуж за маршала, овдовела, вышла бы замуж за режиссера, овдовела, в старости вышла бы замуж за телевизионщика младше себя и все равно овдовела. Думаю, репрессии бы ее не затронули – есть такие люди, хранимые свыше. Кто знает, лучше или хуже ей было бы? Может, и лучше. Горек хлеб чужбины, а советская судьба энергичной и талантливой женщины могла сложиться вполне благополучно. Но вариантов не было: такая любовь, что деваться некуда, и Ходасевич наложил на них обоих такое заклятье, что, даже если бы сам захотел его снять, – не смог бы.

Скорее челюстью своей

Поднимет солнце муравей;

Скорей вода с огнем смесится;

Кeнтaвpовa скорее кровь

В бальзам целебный обратится, —

Чем наша кончится любовь.

Стихи злые, при всей кажущейся благости, да и не мог он написать ничего благостного – “муравьиный спирт вместо крови”, сказал про него Шкловский. Собственно, и речь в них о том, что мир невыносим, что хочется “лиру растоптать пятой”, – но единственным, чего не касается его проклятие, остается она, любовь к ней. И перед смертью, возненавидев окончательной ненавистью всех, кто не разделял с ним его страданий, он для нее делал исключение: “Быть где-то – и ничего не знать о тебе!” Тут видится даже какая-то святость:

“28 июня в 8 часов утра я пришла на кладбище к могиле Ходасевича. Земля уже была раскопана и яма закрыта досками. Шесть рабочих пришли с веревками, подняли доски и стали тянуть гроб. Гроб (дубовый) за три года потемнел, был легок. По углам было немного плесени. Служащий бюро сказал мне: тут сухая почва, да и покойник, видно, не разложился, а ссохся, как мумия, так как, верно, был худ. Гроб повезли на тележке к новому, постоянному месту. Опять веревки, яма, доски. Опустили легко и тихо. Стали засыпать.

И я пошла к Зайцевым, которые живут за углом”.

Это дневниковая запись от июня 1941 года, включенная в “Курсив”.

Святой, конечно. И зря он предполагал, что простой обыватель будет удостоен рая, а он будет жариться в аду:

Pardon, monsieur, когда в аду

За жизнь надменную мою

Я казнь достойную найду,

А вы с супругою в раю

Спокойно будете витать,

Юдоль земную созерцать,

Напевы дивные внимать,

Крылами белыми сиять, —

Тогда с прохладнейших высот

Мне сбросьте перышко одно:

Пускай снежинкой упадет

На грудь спаленную оно.

Кто там будет витать и внимать – еще большой вопрос. Не зря же Ходасевич приснился Берберовой в таком веселом сне:

“Снился Ходасевич. Было много людей, никто его не замечал. Он был с длинными волосами, тонкий, полупрозрачный, «дух» легкий, изящный и молодой. Наконец мы остались одни. Я села очень близко, взяла его тонкую руку, легкую, как перышко, и сказала:

– Ну, скажи мне, если можешь, как тебе там?

Он сделал смешную гримасу, и я поняла по ней, что ему неплохо, поежился и ответил, затянувшись папиросой:

– Да знаешь, как тебе сказать? Иногда бывает трудновато…”

Горький, срисовавший с него своего Самгина – думаю, трудно сомневаться в герое и адресате этой мстительной карикатуры, – никак не мог закончить роман, потому что чувствовал в любом финале внутреннюю ложь. Он, кажется, так и не научился понимать, что сноб очень часто живет безнравственно, но умирает как святой, потому что ему не все равно, что о нем подумают. Ходасевич много за свою жизнь совершил сомнительных и даже, пожалуй, ужасных поступков (не могу сказать “непростительных” – таких за ним все-таки не водилось; он, например, никогда не радовался чужому горю). Но умирал он героически, вообще последние невыносимые годы прожил с небывалым достоинством. Была в нем эта абсолютная подлинность, которая больше таланта, которая и обеспечивает талант, как золото обеспечивает надежную валюту, и за это его всегда любили красавицы. Может, его имел в виду Бунин в своем позднем рассказе “Красавица”?

“Он был худой, высокий, чахоточного сложения, носил очки цвета йода, говорил несколько сипло и, если хотел сказать что-нибудь погромче, срывался в фистулу. А она была невелика, отлично и крепко сложена, всегда хорошо одета, очень внимательна и хозяйственна по дому, взгляд имела зоркий. Он казался столь же неинтересен во всех отношениях, как множество губернских чиновников, но и первым браком был женат на красавице – и все только руками разводили: за что и почему шли за него такие?”

Нет, вряд ли. Бунин к нему лучше относился, хотя младших почти поголовно ненавидел, а старших уважал, но несколько брезгливо. Исключение составляли среди старших – Чехов и Толстой, а среди младших – Ходасевич и Берберова.

Ходасевич был женат четыре раза, и три жены были – каждая по-своему – красивы, а Оля Марголина, последняя жена, пережившая его совсем ненамного, арестованная немцами после падения Парижа, была уже не столько женой, сколько сиделкой, да и она была по-своему… нет, невозможно говорить “миловидна”, слово из другого ряда. Тогда уже всё это было