Читать книгу - "Анри Бергсон - Ирина Игоревна Блауберг"

рассудка объединялись бы не слепо и бессознательно, а с объективной необходимостью; следовательно, и идеи чистого разума имели бы в познании не регулятивное только, но конститутивное значение, и именно в этом смысле метафизика как наука была бы возможна. Но такое предположение Кант мог сделать, по всему смыслу своей концепции, лишь в отношении божественного, а не человеческого рассудка[299].

Бергсон увидел в мыслях Канта об интуиции очень важное указание. Мы говорили выше, что именно кантовская концепция чувственного созерцания стала для него предметом углубленных размышлений в середине 1890-х годов. Но тогда он предположил возможность существования «интеллектуальных интуиций», отвергавшихся Кантом. Теперь же, разведя интеллект и интуицию, Бергсон пришел к иным выводам. Напомним, что уже в «Материи и памяти» появившееся там понятие интуиции не соотносится с интеллектом. Осознавая, как и Кант, хотя с иной философской позиции, границы чистого разума, Бергсон нашел выход в том, чтобы связать метафизику с интуицией, но освобожденной от пут прежнего рассудочного, относительного знания, – именно этим обусловлено противопоставление интуиции и анализа. Однако интуиция не является и чувственной – это не чувственное созерцание: ведь восприятия у человека, как показано в «Материи и памяти», дают искаженное, измененное практическими потребностями представление о предмете. Может быть, «интеллектуальной» симпатия названа здесь именно для того, чтобы яснее стало ее отличие ее от чувственной интуиции. В то же время интуиция в понимании Бергсона не несет в себе ничего сверхрационального, не есть выражение неких сверхъестественных сил. Характеризуя интуицию, он исходит, по сути, из тех случаев проявления интуитивных способностей в науке, в обыденной жизни, которые описаны в соответствующей литературе и хорошо известны. Он подчеркивает, что в этой способности нет ничего таинственного, ее в определенной мере может проявить каждый. Порой после длительного изучения какого-то предмета, когда собраны все необходимые материалы и документы, необходимо особое усилие, чтобы переместиться внутрь предмета, почерпнуть там глубинный импульс, и тогда все встанет на свои места, задача будет решена. Так и условием метафизической интуиции является длительное и подробное исследование, наблюдение, сбор фактов. Это условие необходимое, но не достаточное, поскольку интуиция – не синтез или резюме всех этих сведений, она есть именно импульс, толчок, показывающий направление движения, и ее можно определить как целостный опыт, хотя она не представляет собой обобщения опыта.

Признав существование такой интуиции, можно было бы, полагал Бергсон, обоснованно отрицать кантовское утверждение об относительности знания. К тому же современная наука и метафизика не соответствуют, с его точки зрения, кантовскому представлению: наука не является единой и простой, как, очевидно, полагал Кант, но и современная метафизика не обречена вечно сталкиваться, как он утверждал, с антиномиями. Кант берет две противоположные точки зрения на реальность – тезис и антитезис – и доказывает, что они непримиримы. Но если поместиться внутрь самой конкретной реальности, то проблемы не возникнет, поскольку там тезис и антитезис уже были примирены, только отнюдь не логическим путем: «…от предмета, схваченного в интуиции, во множестве случаев можно без труда перейти к двум противоположным понятиям, и так как, благодаря этому, можно видеть, как из реальности выходит тезис и антитезис, то можно схватить разом и то, каким образом этот тезис и этот антитезис противополагаются, и как они согласуются» (с. 22).

Обращение к интуиции откроет, полагал Бергсон, новые горизонты познания, даст доступ к конкретной реальности и поможет по-иному построить отношения философии и науки. «Философия, в истинном смысле интуитивная, реализовала бы столь желаемое слияние метафизики с наукой. Создавая метафизику в виде позитивной науки, – я хочу сказать метафизику развивающуюся и способную к бесконечному совершенствованию – она заставила бы позитивные науки в собственном смысле этого слова сознать свое истинное значение, часто гораздо более высшее, чем они его себе представляют. Она вложила бы более науки в метафизику и более метафизики в науку. Как результат, она имела бы восстановление непрерывности между интуициями, получаемыми различными позитивными науками время от времени в течение их истории, и только силою гения» (с. 39). Поскольку именно интуиция дает интеллекту материал, те проблески истины, которые позволяют ему не отлетать полностью от реальности, а сохранять с ней известную связь, то углубление и объединение этих интуиций открыло бы путь к истинному постижению реальности. Интересно, что Бергсон, довольно критически высказывающийся в этой работе о науке, видит и в самой науке пример необходимого поворота мышления. Так, анализ бесконечно малых он называет здесь «самым мощным методом исследования, которым располагает человеческий разум» (с. 36), а в современной ему математике усматривает усилие, направленное к тому, чтобы «заменить готовое создающимся» (с. 37); он вновь, как в «Материи и памяти», определяет предмет метафизики как «качественное дифференцирование и интегрирование», хотя и отрицает, что идеалом ее является, как полагал Декарт, универсальная математика. И такая позиция, надо сказать, вообще характерна для Бергсона: критическое отношение к науке всегда уживалось в нем с восхищением ее успехами, верой в возможность ее приближения к реальности.

Итак, в учении Бергсона постепенно обозначаются две тенденции: констатация границ науки, разделение областей науки и философии, и одновременно стремление сообщить спиритуализму точность и доказательность науки. «Философский метод, как я его понимаю, – писал позже Бергсон в одном из писем, – строго основан на опыте (внутреннем и внешнем) и не допускает заключений, в чем бы то ни было превышающих эмпирические рассуждения»[300]. Он четко разводит теперь дискурсивные, аналитические, символические функции мышления и интуитивные – те, благодаря которым и сохраняется связь мышления с конкретной реальностью, которые обеспечивают, в конечном счете, достоверность познания.

К этому же периоду относится еще один важный материал – письмо Бергсона к Леону Брюнсвику, где понятие интуиции увязывается с концепцией психологической причинности. Данное письмо, как можно понять из текста, представляло собой ответ Бергсона на возражения, выдвинутые Брюнсвиком против его трактовки причинности; Брюнсвик зачитал это письмо 26 февраля i 903 г. на заседании Философского общества во время состоявшейся там дискуссии. Приведем ряд фрагментов из письма: «Либо свобода – только бесполезное слово, либо она и есть психологическая причинность. Но нужно ли понимать эту психологическую причинность как эквивалентность между актом и множеством его предпосылок? Говорить так значило бы представлять себе психологическую и вообще всякую причинность по образу физической причинности, возвращаться окольным путем к… всеобщему математическому детерминизму… Если существует реальная психологическая причинность, она должна отличаться от причинности физической; если последняя предполагает, что при переходе от одного момента к следующему ничего не создается, то первая, напротив, предполагает, что посредством самого акта творится нечто такое, чего не было в предпосылках… Действуя, мы обладаем интуицией нашей творческой