Читать книгу - "Альбом для марок - Андрей Яковлевич Сергеев"

class="p1">Я вызвонил Леню, мы встретились. Изложил, не ссылаясь на источник. В сумерки, в снегопад мы долго ходили по центру. Я не мог отделаться от ощущения, что за нами все время следует заснеженная фигура, то женская, то мужская.

Поздно вечером одиннадцатого января мне позвонила одна из мансардских девиц:

– Леня не у тебя? Такой ужас! Такой ужас! Меня вызывали на Лубянку, спрашивали про Леню. Я не знаю, что говорила. Надо предупредить. Если он позвонит…

Черткова арестовали 12 января 1957 года.

1983–92

Портреты

Дать человеку выговориться,

зафиксировать текст,

привести в порядок,

давая себе воли не более,

чем гиперреалист,

работающий с фотографией.

Есть и другие способы.

А. С.

нумизмат

(Разговоры 1969–79)

Я был дома один день! И в этот день утром приходят трое. Я подумал, товарищи с периферии. Показывают удостоверение: МУР! Майор и два капитана. – За что мне такая честь?

Майор и капитан к шкафчику, другой капитан смотрит письменный стол:

– Советские награды вы тоже собираете?

У меня наград порядком. Боевых! Я говорю:

– Посмотрите поглубже, там удостоверения.

– А откуда у вас столько денег?

Это сберкнижки. Двадцать шесть с половиною тысяч тугриков в монгольской валюте.

– Посмотрите, там рядом квитанции.

Я пьятнадцать лет сдавал Косте Голенко в музей все, что не идет – средневековые денарии, брактеаты, медали. Квитанций на двадцать пьять тысяч.

Майор смотрит коллекцию, видит, что это не Рио-де-Жанейро, спрашивает:

– Что это у вас столько медяков?

Ему наверно рассказали, что у меня сплошь царские десятки. Я объяснил. Он, вроде, неплохой дядька, звонит в МУР. Я слышу:

– Да нет. Совсем не то. Никакой валюты. Что значит страшный человек? Ничего подобного. Привезти не могу, он постельный больной. Вчера выписался из одной больницы, завтра ложится в другую. Направление есть…

Страшный человек – это я. А он понял, что не тот Юрий Милославский. Но что от него зависит? Вот посмотрите, копия протокола: изъято монет желтого металла, белого металла. Если бы не направление, меня самого бы изъяли. Шкафчик опломбировали. Когда ушли, я пломбу снял, вынул все самое ценное, что не взяли – потемневшее серебро они не заметили, боспорские электры приняли за бронзу, – и на всякий случай переложил в книжный шкаф. Пломбу поставил на место.

В больнице МПС мне удалили правое легкое. Не запущенная пневмония, а канцер. Осталось одно левое, маленькое. Курить категорически запрещено. Я вам передать не могу, как это трудно. После контузии я совсем не сплю – так, два-тры часа; сутками могу не есть – забываю. А курить все время хочу. Психиатр говорит, если я совсем брошу, мне станет резко хуже.

Ко мне сейчас никто не ходит, кроме вас и Виктора. Боятся. И Виктор боится. Вы знаете – он вообше трусливый товарищ. Поэтому я особо ценю, что он ходит.

Вот ваш покорный слуга – кустарь-одиночка без мотора. Это не эмоции. Вы подумайте: другие в театр ходят, любовниц имеют, а я всю жизнь после работы дома медяшку чищу. Стыдно людям в глаза посмотреть: я “Доктора Живаго” не читал.

Я вам не рассказывал? Я после техникума на первое пособие по безработице купил ольвийский асс. Великоле-е-епнейший экземпляр. Стоил пьятнадцать рублей. Мой учитель Михаил Александрович Зи́льберман говорил, что у нумизмата не может быть такого положения, чтобы не нашлось на монеты.

Первую контузию я получил в оцеплении. Ночью в степи остановили поезд, кого-то искали. Я ничего не помню. Мне потом объяснили, меня в темноте ударили рукояткой револьвера по голове.

В Донском политехникуме я был партсекретарь факультета. Послали на коллективизацию на Кубань: белогвардейцы поднимают голову, вмешательство Англии-Франции и так далее. Огромное село. В нем стоит воинская часть. Власть – это красноармейский командир, уполномоченный ОГПУ и ваш покорный слуга. Ну, стреляли в нас, в окно. Но – никаких белогвардейцев, никакой Англии-Франции. Люди с голоду умирают. Уполномоченный – он жил в одной хате со мной – говорит мне: – Исаак, мы люди в форме. Из нас троих ты один – свободный. Езжай в Ростов, доложи секретарю крайкома обстановку как есть, что не контрреволюция, а голод. – Я не знал, как к этому отнестись, вдруг провокация? Но он был хороший дядька, уговорил. Знаете, Андрэй Яковлевич, сколько тогда на Дону-Кубани от голода погибло? Один миллион. И на Украине пьять.

В Ростове я пришел к секретарю крайкома, доложил. Он как закричит на меня. Я ничего не помню. Контузия сказалась. Меня отвезли в психиатрическую больницу. Это меня и спасло. Я был бы уничтожен как контрреволюционер.

После Донского политехникума меня направили в систему Волголага. Там было двести тысяч заключенных. По тем масштабам это считался небольшой лагерь. Мой отец – он бывший красный партизан – в тридцать седьмом году работал в аптекоуправлении НКПС. НКВД у них заимообразно брало иод. Цистерны! Он по этим цистернам подсчитал, что в лагерях постоянно содержалось четырнадцать миллионов.

Начальником у нас был Яков Давыдович Раппопорт. Великоле-е-епнейший математик! Глазомер – я вам не могу передать. Солженицын зря на него так. Он и начальник был сравнительно мьягкий. Под праздники принимал от нас списки ударников – для облегчения участи – человек по десять – двенадцать. Только не политических. Политические – это лагерь в лагере, за колючей проволокой. Там был мой любимый профессор Белявский из Донского политехникума. Я ничем не мог ему помочь. Рэдко передавал через уголовников какую-нибудь еду – и не дай Бог, чтоб он узнал, от кого!

Вы себе не можете представить, какая была обстановка! Среди ночи звонит мне жена Шапиро – он тоже энергетик, мой товарищ, – чтобы немедленно пришел. Я бегу – тьма, ничего не видно, еле нашел их барак. В комнате он лежит ничком, рядом она, вся голая, уже ни на что не реагирует, только показывает глазами на подушку. Я понял, осторожно вынул из-под подушки браунинг. Он – в абсолютной прострации, это шок – вы меня слушаете? Назавтра партсобрание, вопрос о его исключении. Из Москвы возвращается Яков Давыдович Раппопорт. Объявляет, что у него важное сообщение. Разоблачена вредительская деятельность начальника особого отдела Морозова. У него тут же отбирают оружие. И снимается обвинение с тех, кого он оклеветал.

Меня самого чуть не оклеветал начальник третьего отдела немец Лей. Я от скуки обратил внимание на советские монеты – это же множество штемпелей, разновидностей. Стал собирать мелочь. Лей обвинил меня в том, что я скупаю советские