Читать книгу - "Ораторское искусство в древнем Риме - Инна Петровна Стрельникова"

флотилия доносчиков, предоставленных всем ветрам, вынужденная распустить паруса перед бурями и носиться по разъяренным волнам, на какие бы скалы они ее ни несли. Радостно было видеть, как флотилия сейчас же по выходе из гавани оказалась разбросанной по морю и как люди у этого же самого моря воздавали благодарность принцепсу, который, не нарушая своего милосердия, предоставил мщение за людей и земли морским божествам. Тогда в особенности можно было познать, какое значение имеет перемена времени, когда к тем же самым утесам раньше прикреплялись совершенно невинные люди, а теперь самые зловредные (antea cautibus innocentissimus… tunc nocentissimus adfligeretur), и когда все пустынные острова, заселявшиеся перед этим толпами ссыльных сенаторов, теперь заполнялись толпой доносчиков (…modo senatorum, iam delatorum turba compleret)… Они отнимали чужое имущество, пусть же потеряют свое (ereptum alienas pecunias eunt, perdant, quas habent); они лишали людей их пенатов, пусть будут отторгнуты от своих собственных (expellere penatibus gestiunt suis exturbentur), пусть ожидают возмездия, равного заслугам, и не питают столько надежд, чтобы забыть о страхе, и пусть сами трепещут столько же, сколько прежде заставляли бояться других» (timeantque quantum timebantur — гл. 35).

Посредством образного противопоставления показана забота Траяна о детях: раньше отцы в дни раздач поднимали на плечи своих детей, взывающих к «глухим ушам» принцепса, теперь Траян дает детям все прежде, чем они обратятся к нему с просьбой (гл. 26); дальше мысль о необходимости поддержки принцепсом детей развивается такой сентенцией-сравнением: «Если он не поддерживает, не охраняет и не снабжает щедрой рукой детей, рожденных в надежде на него, то лишь ускоряет гибель своей власти, гибель государства; напрасно тогда будет он, пренебрегши народом, оберегать знатных, точно голову, оторванную от туловища, обреченную на гибель от неустойчивости своего положения».

Сентенциозность стиля «Панегирика» можно проиллюстрировать несколькими примерами, взятыми произвольно; в основном все они носят морализирующий характер: «В благополучии познается счастье, в несчастьи — величие человека» (Cum secunda felices, adversa magnos probent — гл. 31); «Страх — ненадежный учитель правды. Люди лучше научаются примерами» (Infidelis recti magister est metus. Melius homines exemplis docentur — гл. 45); «Другого еще, пожалуй, можно обмануть, самого себя никто не обманет» (Alius enim fortasse alium, ipsum se nemo deceperit — гл. 74).

Иногда сентенция звучит как бы парадоксом: «Непреодолимость ограждения в том, чтобы не нуждаться ни в каких ограждениях» (Hoc inexpugnabile munimentum, munimento non egere — гл. 49).

Стилистические фигуры в «Панегирике» столь многочисленны и разнообразны, что, кажется, и не найдется в нем места, где бы не встретилась какая-нибудь из них, а то и сочетание нескольких в одном предложении. Эффектно строятся сентенции на антитезах, сравнениях или повторах, как, например, в главе 28: «Удовольствия, именно ведь удовольствия, лучше всего позволяют судить по их характеру о достоинстве, возвышенности и умеренности кого бы то ни было» (Voluptates, sunt enim voluptates, quibus optime de cujusque gravitate sanctitate temperantia cieditur), или в гл. 62:

«Никто не может ввести в заблуждение всех людей, как и все не могут обмануть кого-нибудь одного» (Nemo omnes, neminem fefellerunt).

Для стиля Плиния типичен этот художественный прием повтора одних и тех же звуковых сочетаний, одних и тех же слов, симметричное расположение их внутри фразы: «У тебя есть друзья, потому что ты сам друг» (Habes amicos, quia amicus ipse es — гл. 85).

В «Панегирике» есть и персонификация («Пусть Нил, если захочет, держится в пределах своего русла» — Si volet Nilus… — гл. 31), и градация («К голосам консуляров легко присоединят свои голоса целые города, народы, племена» — …urbes, populi, genles inseruntur — гл. 71), и синекдоха («Всем видно, что статуи Цезаря сделаны из такого же металла, как и статуи Брутов и Камиллов» — Visuntur eadem е materia Cesaris statuae qua Brutorum, qua Camillorum — гл. 55), и другие тропы и фигуры: метонимия, апостроф, хиазм, метафора, позволяющие создать нужное впечатление.

Необыкновенная концентрация риторических прикрас, характерная для «Панегирика», придает ему особую торжественность, вполне оправданную в похвальном слове. Тем не менее безудержный поток антитез, сентенций и прочих стилистических средств, отличающих азианский стиль, делают речь высокопарной: антитезы порой надуманны, чрезмерное количество перифрастических оборотов одной и той же мысли утомительно и порой неуместно, патетические восклицания и риторические вопросы слишком часты.

Впрочем, для нас важна не столько эстетическая оценка языка Плиния, сколько характеристика его как определенного этапа в сложном и противоречивом процессе борьбы литературных стилей на пути развития художественной прозы. Влекомый разнородными тенденциями своего века, Плиний, сам проникнутый недостатками современной литературы, воспроизводит те самые ошибки, которые критикует. Склонность его к поэтизации речи, усиленному использованию сопутствующих поэзии средств, любовь к сентенциозной и антитетической речи выдает влияние на него «нового стиля», в частности Сенеки-философа.

Плинию так и не удалось достичь высоты своих великих образцов. Возродить цицероновское красноречие не помогли ни наставления Квинтилиана, ни собственная практика. Это свидетельствует о бессилии классицистического направления в I в., о тщетных и безрезультатных усилиях его поборников. Эпигонствующая литература с ее поверхностным подражанием классике безусловно уступала классической и по общественной значимости своего содержания, и по художественной ценности.

Глава седьмая

Тацит и вопрос о судьбах римского красноречия

Крупнейший римский историк, Корнелий Тацит (ок. 54 г. н. э. — 123 г. н. э.), прежде чем стать им, был видным судебным адвокатом и пользовался славой талантливого оратора. Плиний Младший, признавая его своим учителем и образцом, называет его eloquentissimus оратор, чья громкая слава была в расцвете уже в конце 70-х годов, у кого учились искусству красноречия, чьим речам было присуще торжественное достоинство и величавость («Письма», II, 1, 6; II, 1, 17; IV, 13; VII, 20).

Вполне понятно, что такой оратор не мог оставаться равнодушным к судьбам римского красноречия, к вопросам его теории и практики. К стройному хору голосов писателей I в. н. э., признающих спад красноречия в послереспубликанский период, присоединился и его голос. Однако, сознавая упадок красноречия и оценивая его причины, Тацит был, пожалуй, единственным, кто в то же время высказал мысль о том, что этот упадок способствовал созданию «нового стиля», который он и попытался впоследствии воплотить в своих исторических сочинениях. Он был, также как и его друг Плиний Младший и Квинтилиан, поклонником Цицерона — оратора, писателя и философа, но, в отличие от этих поборников классицизма, не превозносил Цицерона как единственный и непререкаемый авторитет, находя в нем ряд недостатков, и не стремился к возрождению цицероновского красноречия, понимая, что нормы цицероновского языка, высочайшее достижение своего