Читать книгу - "Зорге - Александр Евгеньевич Куланов"

Осенью случилось еще одно очень важное событие: Зорге встретился с одним из основных агентов, ожидавших его в Токио, – «Жиголо». Под этим легкомысленным псевдонимом скрывался человек, который, не просто при первой встрече, а в первые месяцы знакомства и совместной работы, произвел не самое лучшее впечатление на его начальника. «Жиголо, к сожалению, очень большая загвоздка, – сообщал Зорге о нем в январе 1934 года в Центр. – Он очень мягкий слабосильный интеллигент, без какого-либо стержня. Его единственное значение состоит в том, что мы его квартиру… начинаем использовать как мастерскую». Мастерская, то есть пункт радиосвязи – вещь важная, но этого еще слишком мало для того, чтобы быть ценным агентом в группе «Рамзая». А потому даже полтора года спустя Зорге напишет о «Жиголо»: «Он очень разочаровал. Его положение было плохое, так как его легализация была неблагоприятная. Он также не очень был заинтересован в расширении своих связей и, таким образом, он подпал под подозрение как эмигрант. К тому же нужно прибавить его совершенную неопытность и неуверенность и, кроме всего, непревзойденное стремление к “игрушкам”. Его жена значительно сильнее…»[299]

«Жиголо» на самом деле звали Бранко Вукелич (фон Вукелич, д’Вукелич, де Вукелич), родившийся в 1904 году в Хорватии в семье немецкой еврейки и высокопоставленного сербского офицера, выслужившего дворянство. После окончания мировой войны юный Вукелич, учившийся в то время в Загребе, попал под влияние сербских националистов, а затем примкнул к не менее радикальным марксистам. В 1926 году он вместе с матерью, двумя сестрами и младшим братом Славомиром переехал в Париж, где поступил в Сорбонну на юридический факультет, но подпольной деятельности не прекратил и даже дважды арестовывался французской полицией. При этом имеются сведения, что одновременно Бранко являлся секретарем полковника Франсуа де ля Рока – правоконсервативного политика, основателя Французской социальной партии[300]. Но, как и в случае с Зорге и со многими другими горячими натурами, такой политический «микс» на рубеже 1920—1930-х годов не представлялся чем-то из ряда вон выходящим. Европа бурлила непереваренным наследием мировой войны, расцветал махровый национализм, вполне мирно уживавшийся до некоторых пор с пролетарским интернационализмом, пришедшим из Советской России, ибо последняя под его маркой нередко поддерживала все тех же националистов – лишь бы те называли своим врагом «мировой империализм». В 1930 году Вукелич женился на датчанке Эдит Олсон – девушке весьма серьезной, с характером, увлекавшейся спортом и книгами. Вскоре у них родился сын Поль (Пол), и примерно в это же время Бранко был привлечен к сотрудничеству с советской военной разведкой вслед за своим младшим братом Славко.

После долгих и безуспешных попыток руководства найти ему применение в Европе Бранко Вукелич в начале 1932 года получил приказ отправиться на нелегальную работу в Японию. Молодому, неопытному и не вполне понимающему, на что он согласился, югославу пообещали, что командировка не продлится более двух лет (обычный срок для агентов той поры), а затем он сможет исполнить свое давнее желание – заняться изучением марксизма в Москве. Бранко, неплохо фотографировавший, договорился с парижским еженедельником «Вю» о том, что будет выступать в качестве его корреспондента в Токио, а заодно получил по почте аналогичную аккредитацию от югославской газеты «Политика».

Отплыв из Марселя под самый Новый, 1933 год, в начале февраля вся семья: Эдит Олсон, маленький Поль и Бранко Вукелич – прибыла на «Желтые острова»[301]. Вукеличи сняли в Токио квартиру недалеко от императорского дворца и православного собора Воскресения Христова, что оказалось не самой хорошей идеей: Бранко был православным, как и многие русские эмигранты, также селившиеся вблизи собора – за ними особенно пристально следила токийская полиция, не без оснований увязывая их русское происхождение с возможной связью с представителями СССР.

Когда в Японию прибыл Зорге, он встретился с Вукеличем в холле гостиницы «Мэгуро», на которую «Рамзай» только что сменил чрезвычайно дорогой номер в «Санно».

Помимо предоставления квартиры для радиостанции, «Жиголо» в начале декабря выполнил еще одно чрезвычайно важное поручение Зорге: разместил в одной из газет, издававшихся в Токио на английском языке, объявление о желании приобрести японские «гравюры работы старых мастеров». Это был пароль, на который откликнулся еще один агент группы «Рамзая», прибывший 13 октября в Токио из Америки, – Мияги Ётоку, «Джо». Просьба Зорге прислать ему в Токио англоязычного японца была выполнена.

Подробности жизни Мияги Ётоку, добросовестно проработавшего в группе Зорге восемь (!) лет, стали известны только после окончания войны, когда история резидентуры «Рамзая» стала достоянием гласности. Как обычно, несмотря на все запреты на контакт с «братскими коммунистическими партиями», Мияги был завербован в Америке на почве своих симпатий к марксизму – он являлся членом японской секции американской компартии и там же стал сотрудником местной резидентуры разведывательного управления Красной армии. Но тогда, в 1930-х годах, все, что о нем было известно и Зорге, и даже Центру, исчерпывалось краткими биографическими данными: японец, хорошо говорящий по-английски, художник, много лет жил в Америке, где и был завербован. Даже агентурный псевдоним – «Джо» достался ему в наследство от партийной работы в США, под этим именем его знали калифорнийские коммунисты.

Теперь уже известно, что Мияги Ётоку родился в 1903 году в маленьком городке Наго в глухой японской провинции – на острове Окинава. Его отец в поисках работы, как и многие японцы в те годы, перебрался в США, на Западное побережье, а в 1919 году к нему переехал заболевший туберкулезом Ётоку. Смена места жительства оказалась для юноши бóльшим стрессом, чем он мог ожидать. Раздраженные наплывом монголоидных гастарбайтеров американцы ненавидели их. Те из японцев, которые успели осесть в США поколением раньше и более или менее ассимилироваться, видели в прибывающих соотечественниках конкурентов, смеялись над их неспособностью к изучению английского языка и желанием сохранить национальные традиции. Кроме того, сами по себе окинавцы даже в Японии были почти нацменьшинством из-за особенностей развития этой провинции (слишком долго поддерживавшей тесные связи с Китаем, говорившей на особом диалекте, непонятном жителям Центральной Японии) и крайне низкого уровня жизни. Молодой иммигрант из Наго вынужден был искать себя в негостеприимной среде и нашел во внутренней эмиграции: он стал художником в Сан-Диего, и художником вполне успешным. Такая работа позволяла ему держаться несколько в стороне от массовых скоплений соотечественников, занятых на калифорнийских фабриках или фермах, и хотя бы чувствовать себя в некоторой независимости и от них, и от белых американцев. Переехав со временем в Лос-Анджелес, он вместе с тремя товарищами открыл ресторан «Сова». Там стали собираться сочувствующие левым идеям японцы, так же, как и учредители ресторана, недовольные классовым и национальным