Читать книгу - "Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века - Валери Кивельсон"

шокирующих откровений, выявляющих размах насилия в поместье землевладельца (и в пыточной камере), показания Машки и ее защитников свидетельствуют о том, что слуги хорошо понимали, где проходит граница между эксплуатацией и доминированием, бывшими повседневной нормой, и непростительными крайностями. Мы видим также, что, как ни удивительно, суд мог встать на защиту подвергавшегося дурному обращению крепостного или холопа, если выяснялось, что его угнетатель переступал через эту изменчивую черту. Сохранилось досадно мало полных дел с вердиктами, но в дошедших до нас наблюдаются четкие закономерности. Давление на жалость действительно работало. Перемещение вниз по социальной лестнице было достаточным наказанием для златошвеек, надеявшихся снискать милость царицы и одновременно любовь своих мужей, чтобы добиться прекращения побоев. Кара за манипуляции с царицыными следами могла быть куда более жестокой. Молодую дворянку, обвиненную мужем и свойственниками в попытке наслать на них порчу, подкладывая мышей в постель, признали полностью невиновной, а ее обвинителям пришлось подписать обязательство воздерживаться от плохого обращения с ней[412]. В другом случае холопке, по словам хозяина будто бы наславшей на него порчу, удалось повернуть ситуацию в свою пользу, доказав, что он крайне жестоко обходился с ней. Хозяина лишили офицерского чина и бросили в тюрьму, а женщина, все еще находившаяся в заключении на тот момент, когда обрываются записи, добилась милости от царя и могла надеяться, что ее выпустят на поруки после пересмотра дела[413]. Представления о моральном порядке, господствовавшие «внизу», разделялись властями «наверху». Магия и суды работали параллельно, инициируя нелегкие и опасные переговоры относительно допустимых пределов эксплуатации, производя решения, которые позволили бы сгладить углы и обуздать особенно ретивых нарушителей.

Учитывая, насколько распространенными и жестокими были официально назначаемые пытки – к ним вполне открыто применялись такие определения, как «накрепко» и «бесщадно», – эти сомнительные средства защиты едва ли были чем-то серьезным и эффективным. На тот случай, если средневековое общество представляется кому-то уютным и гармоничным, мы процитируем еще один фрагмент из записей по делу Катеринки и ее любовника Микитки, сразу же рассеивающий все иллюзии. Когда его пытали в третий раз, «тот Микитка говорил те же речи а ево сожгли огнем. И на огне Микитка не винился ж не в чом и был на огне до тех мест пока места умолк речей не каких и кричания у нево не сталось. Снесли с огню замертва»[414]. В следующей главе мы остановимся на том, какие рациональные соображения побуждали суд назначать пытки. Сейчас отметим лишь, что, несмотря на готовность судов подвергать подозреваемых этому бесчеловечному и расчеловечивающему испытанию, вездесущая моральная экономика давала все-таки наименее защищенным жертвам иерархического порядка кое-какую защиту и возмещение.

Спроецированная вина и обвинения, выдвинутые из страха: рассказы хозяев

Не одни только колдуны и судьи разделяли чувство справедливости и брали на себя обязательства, налагаемые патерналистской традицией, делая их основой для своих действий. Даже жестокие хозяева и распускавшие руки мужья неявно признавали своим поведением, что они перешли границы приемлемого. Видимо, будет справедливо сказать, что большинство из тех, кто в двадцать первом веке узнает о жизни Машки, Фетиньицы или Катеринки, проникаются сочувствием к этим жертвам своих хозяев, последние же нисколько не вызывают у них симпатии. Между тем стоит выяснить и точку зрения самих хозяев – и, пожалуй, это еще важнее. Поведение хозяев во время расследования и процесса говорит очень много о том, как хорошо они сознавали собственную уязвимость перед лицом своих слуг, жаждавших мести (и вполне обоснованно).

Молчаливое признание хозяина в том, что он перешел черту, могло принять две формы. Во-первых, обвинения в колдовстве выдвигались против тех домашних слуг, которые в наибольшей степени страдали от жестокости и насилия своих господ. Во-вторых, когда о зверствах хозяев становилось известно, многие из них пускались в бега, тем самым признавая факт дурного обращения. Когда князь Михайло Шайдяков с женой заболели, мысли их обратились к служанке из ближнего круга, которой они причинили зло. Когда Семен Фролов испытал недомогание, выпив отравленного питья, когда брат крестьянина Луньки скончался от загадочной болезни, они с тревогой вспомнили о тех, кто затаил на них обиду, и притом справедливую. Когда князь Семен Елецкой заставил Катеринку и ее товарок признаться в попытке наслать порчу на него, княгиню и их неродившегося ребенка, это могло отражать беспокойство по поводу того, как жестоко он обходился с ней (среди прочего, отказав выдать замуж). Месть Катеринки настигла его, и в каком-то смысле он, должно быть, понимал, что заслужил это. Невозможно сказать, насколько эти нарушители границ признавались сами себе – на сознательном, а может, на подсознательном уровне, – что были неправы, насколько ясным было их понимание ситуации, но готовность, с какой они выбирали своих жертв и затем обвиняли их, говорит о некоей проекции собственной вины. Поскольку все эти истории о колдовстве известны нам только из рассказов хозяев и вынужденных признаний обвиняемых, будет разумно видеть в предполагаемых колдовских действиях не столько «оружие слабых», сколько проекцию вины сильных. Иными словами, учитывая особенности судебных допросов, мы не можем сколько-нибудь точно оценить достоверность признаний или то, какая реальность стояла за обвинениями. Однако мы можем с уверенностью сказать, что хозяева достаточно сильно страшились недовольства своих слуг – и потому обращались в суд.

Объясняя поведение хозяев виной и страхом, мы, конечно, опираемся на недоказуемые гипотезы относительно работы сознания, которые неизбежно вызовут возражения. Психологический механизм проекции возвращает нас не к «моральной экономике» Э. Томпсона, а к другому теоретическому направлению, по которому пошли в начале 1970-х годов специалисты по Англии в раннее Новое время. В своих новаторских трудах, посвященных английскому колдовству, Кит Томас и Алан Макфарлейн забрались в туманную область на стыке таких понятий, как психология вины и применение общепринятых моральных правил. Признавая важность «отказа в милосердии» как катализатора обвинений в колдовстве, они исследовали то, каким образом меняющиеся моральные предписания претворялись в магические верования и практики, а также в страх. Обедневшие пожилые женщины обычно не скатывались в полную нищету, поскольку могли рассчитывать на поддержку соседей. Чаще они просили оказать им различные услуги или дать немного продуктов – например хлеба и молока. Как раз в это время – на рубеже XVI и XVII веков – благотворительность в Англии, из-за демонтажа католической церковной структуры, утратила статус главной добродетели, были приняты Законы о бедных, содержавшие формальные требования к оказанию помощи беднякам и предусматривавшие создание соответствующих официальных институтов. Таким образом, стимулы к частной благотворительной деятельности резко ослабли. Согласно Томасу и Макфарлейну, столкновение новых, «облегченных» норм