Читать книгу - "…Разбилось лишь сердце моё - Лев Владимирович Гинзбург"

Шиллера, на голубых транспарантах белели даты: 1759–1959. В гостинице “Элефант” кельнеры в белых перчатках подавали меню: на лицевой стороне знаменитый профиль, на обороте перечень блюд… Каждый приехавший в город мог вообразить себя гостем Шиллера. Вечером в глубине его дома, во всех окнах запылали зажженные свечи. Казалось, там идет торжество, стоит только войти… Во дворе герцога заседала Академия искусств. В театре давали “Дон Карлоса”. Над городом плыли мелодии: увертюра к “Эгмонту”, финал 9-й симфонии – “Обнимитесь, миллионы!”. Улицы были запружены народом: на торжество приехали делегаты из шестнадцати стран, всех округов ГДР. Прибыли члены правительства. Когда они выходили из своих машин, на них были устремлены обожающие взоры. Все рукоплескали. На улице я услышал, как одна девушка говорила другой:

– Как мне повезло! Я оказалась от товарища Ульбрихта всего в двух шагах!

В театре я посмотрел “Валленштейна” – всю трилогию за один вечер. “Лагерь” показался мне решенным удивительно верно: натиск, напор, человечность. Безбородый капуцин произносил свой монолог не только темпераментно, но и с горьким сарказмом. В громком солдатском хохоте, которым встречались его каламбуры, звучало скрытое сочувствие.

Финал – “Песнь всадников” – таил в себе трагедийность.

Люди, которым уже нечего было терять и не на что надеяться, ставили на кон последнее: жизнь. Сидя верхом на деревянных скамейках, притопывая сапогами, они скандировали:

Ставь жизнь свою на кон в игре боевой

И жизнь сохранишь ты, и выигрыш – твой!..

Но были ли они убеждены в том, что выиграют?..

Ранним утром 10 ноября к площади перед Веймарским театром, которым некогда руководил Гёте, для которого писал Шиллер и в котором в 1918 году провозгласили Веймарскую республику, потянулись, обнажив головы, делегации с венками.

Пахло торфом, сигарами, химией – то был запах Германии; Гёте и Шиллер стояли, окутанные утренними дымками, взявшись за руки, в бронзовых, позеленевших камзолах, в позеленевших тупоносых бронзовых туфлях с большими пряжками. Я смотрел на них, и меня охватывало странное чувство причастности к ним – через стихи, через кровь, которая переливается из строк в строки, пугающее чувство общности с чем-то беспредельным.

Уже на склоне лет я понял, из чего возникло это чувство. Оно возникло из ощущения всевластия перевода, его, только ему присущей, способности раздвигать или передвигать время. Попробуйте по-русски написать поэму в манере “Медного всадника”, точно имитирующую пушкинскую образность, лексику, мелодию его стиха, и вы не создадите ничего, кроме эпигонского мертвого сочинения или пародии. Но переведите того же “Медного всадника” на другой язык, и слово оживет в своей первозданной силе. Архаизмы придадут поэме свежесть и новизну, устаревшая форма – благородную прочность, и то, что на языке подлинника удручало бы подражательностью, в переводе блеснет как первооткрытие. Можно ли по-немецки создать роман в стиле “Вертера” или пьесу, равную (не по силе, а по словесному и драматургическому материалу) трагедиям Шиллера? Но приходит Пастернак, и “Мария Стюарт” волей переводчика несет вам достовернейший потрясающий шиллеровский текст, а в “Вильгельме Мейстере” и “Вертере”, переведенном в наши дни Касаткиной[220], благоухает живой XVIII век!..

На ступеньках перед памятником школьники пели хорал, невидимый оркестр играл Баха. Затем процессия двинулась на городское кладбище. По обе стороны аллеи, ведущей к часовне, в подземелье которой важно покоятся в своих саркофагах Гёте и Шиллер, склонив факелы, стояли факельщики. Бил колокол – кто бы мог не вспомнить сейчас “Песню о колоколе”?

Впервые я приобщался к немецкому церемониалу.

В тот же день в театре состоялось торжественное заседание. Помню, меня поразило отсутствие так называемого президиума. На сцене, утопая в цветах, стоял огромный бюст Шиллера, чуть поодаль от него – трибуна.

Один за другим поднимались ораторы. Директор Института мировой литературы в Москве. Болгарский ученый. Профессор Сорбонны. Писатель-коммунист из Нидерландов. Румынская переводчица. Итальянский исследователь. Польский драматург. Председатель Союза писателей Чехословакии.

Все говорили примерно одно и то же: Шиллер – певец свободы, Шиллер и социализм, Шиллер и мы, Шиллер жив, его ставят, издают, переводят, массовые тиражи…

Молодой китайский профессор рассказывал, что в Китае популярны “Разбойники”, “Коварство и любовь” и что “Валленштейна” перевел Го Мо-жо.

С того последнего шиллеровского юбилея пролетел двадцать один год. Пути истории, людей, самого Шиллера оказались неисповедимыми.

Торжества заканчивались большим правительственным приемом. Играл оркестр. Кельнеры, одетые поварами, в высоких поварских колпаках, разносили изысканные блюда. Произносились тосты. За бессмертие Шиллера. За братство.

Меня подтолкнули под локоть, я оказался перед советским послом Первухиным. Мне надлежало вручить ему сборник немецких народных баллад с дарственной надписью для передачи Ульбрихту. Первухин полистал книжку, взглянул на гравюры: “Хорошо подано…” Потом подвел меня к Вальтеру Ульбрихту, который как раз в эту минуту о чем-то говорил с австрийским поэтом и переводчиком Гуппертом. К Ульбрихту тот обращался на “ты”… Ульбрихт взял мой подарок, поблагодарил и, пожав мне руку, сказал низким, хрипловатым голосом:

– В Веймаре жизнь не изучишь. Поезжайте в село, на стройки социалистических городов… Дух Шиллера – там…

С тех пор я много раз бывал в Веймаре, однажды в связи с переводом стихотворения Гёте “На смерть Мидинга”, декоратора Веймарского театра, которого Гёте уравнял в праве на бессмертие с самыми выдающимися мастерами сцены: “Он ремесло с искусством примирил”. Словно предвосхищая изречение Станиславского или Немировича-Данченко: “Театр начинается с вешалки”, Гёте показал скрытую от зрительских глаз внутреннюю жизнь “Дома Талии”, с его всегда праздничной дневной суетой, где все – от театрального плотника и костюмера до актеров и драматурга – вовлечены в единую игру-работу, поддерживая и вдохновляя друг друга.

Сумев своим искусством овладеть,

Служитель сцены должен все уметь.

Случается: сам автор до зари

Тайком от прочих чистит фонари…

Кончина Мидинга, видимо, повергла в подлинную скорбь если не веймарское общество, то, во всяком случае, Веймарский театр. Из стихотворения Гёте встает образ Мидинга – труженика сцены, бескорыстно преданного искусству, неутомимого в своей изобретательности и трудолюбии. Мы так и видим его, этого терзаемого постоянным кашлем, коликами и прочими недугами человека то возводящим декорации, то измышляющим диковинные звуковые эффекты, технические новшества, то застаем его в хлопотах в последнюю минуту перед поднятием занавеса.

Партер уж полон… Вот смолкает гул.

Вот дирижер уж палочкой взмахнул,

А он там где-то на колосниках

Еще хлопочет с молотком в руках,

Чтоб что-то прикрепить и подтянуть,

И не страшится сверзнуться ничуть…

С трепетным чувством держал я переписанный от