Читать книгу - "Несмолкающая батарея - Борис Михайлович Зубавин"

далеко откатился от нас. За все время мы не встретили ни одного жителя, поэтому, когда утром солдаты привели ко мне старика и мальчика, прятавшихся в подвале, я решил сразу же допросить их. Каширин сидел рядом со мной, мы завтракали. Увидев задержанных, он вцепился пальцами в край стола, подался грудью вперёд, коршуном уставился на них: вот они, те, к которым рвался он с такой яростью!

Старик вошёл не спеша, у него, наверно, болели ноги. Он с трудом передвигал ими. Это был морщинистый, немного обрюзгший, седоусый немец. Подойдя к столу, он, должно быть по привычке, вытянул руки по швам, но потом, спохватившись, торопливо сдёрнул с седой взлохмаченной головы кепку. Рядом с ним стоял бледный мальчик лет восьми. Он, видно, не знал, как надо держать себя, и во всём копировал старика. Когда тот встал по команде «смирно», мальчик, взглянув на него ясными, доверчивыми глазами, тоже вытянул руки по швам. Старик сдёрнул кепку, и мальчик, поглядев на него снизу вверх, поспешил сделать то же самое, а потом опять посмотрел на старика, словно спрашивая, хорошо ли он поступает. Но старик не обращал на него никакого внимания.

– Ви ист ир форнаме унд фамилиеннаме? – спросил я, заглядывая в словарь.

– Если вам трудно говорить по-немецки, я могу отвечать на русском языке, – довольно правильно сказал старик.

– Кто вы такой и почему вы остались в городе?

– Мне некуда уходить отсюда. Нет смысла уходить от самого себя. Мы сегодня доели последний кусок хлеба. Там для нас тоже хлеба нет…

– Откуда вы знаете русский язык?

– В прошлую войну я три года был у вас в плену, а последнее время работал вместе с русским парнем здесь, в этом городе. Он тоже маляр.

– Где он сейчас?

– Его угнали за несколько дней до вашего прихода.

– Вы не боитесь нас?

– Я не верю в то, что вы можете причинить несчастье простому человеку, – он показал свои корявые, мозолистые руки. – Кроме того, нам незачем уходить. У нас с ним ничего нет.

Он обнял мальчика, и тот, доверчиво посмотрев на меня и Каширина, прижался к старику.

– Это ваш сын?

– Это мой внук Ганс. Мой сын в концлагере. А мать его, – он посмотрел на мальчика, – умерла ещё год тому назад от туберкулёза. Мы с Гансом остались вдвоём. – Он помолчал. – Может быть, сын ещё придёт…

Каширин, всё это время молча сидевший подле меня, вдруг сорвался с места и, огромный, размашистый, выскочил из комнаты. Хлопнув дверью, он протопал коваными каблуками по каменным плитам крыльца.

– Где вы были во время боя? – спросил я немца.

– В бункере. Мы там провели три ночи. Была очень сильная артиллерийская стрельба.

Вошёл Каширин. В руках он держал буханку хлеба, банку консервов, несколько плиток пшённого концентрата. Он, вздохнув, положил всё это на стол перед стариком и вопросительно посмотрел на меня.

– Да, отдайте, – сказал я.

– Бери, бери, – проговорил Каширин. – Надо же на первое время. А в обед присылай мальчонку с горшком каким-нибудь, старшина супу ему нальёт.

– Я… простите… – сказал старик, приложив руки к груди, судорожно сжав узловатыми пальцами свою кепку.

Мальчик, взглянув на него, тоже сложил на груди руки. На глазах у старого немца выступили слёзы, голос его дрогнул. А мальчик смотрел на нас с любопытством.

– Мы причинили вам много горя, и нет для нас оправдания, хотя я знал, что вы не станете платить нам тем же… Не все виноваты в равной мере… Но я никогда не думал, чтобы вы дали мне сейчас вот… – Он сказал всё это, обращаясь к Каширину.

– Ладно! Чего там! – нетерпеливо перебил его Каширин и, махнув рукой, отошёл к окну.

Я разрешил старику жить там, где он жил раньше, и они, очень довольные, рассовав по карманам плитки концентрата, ушли, почти одновременно надев кепки на пороге. Буханку унёс старик, а мальчик обеими руками прижимал к груди консервную банку.

– Ну что, Каширин? – спросил я, когда они вышли.

– Ну что, товарищ капитан… – отозвался он, обернувшись. – Я шёл сюда с одной думкой в голове – расквитаться. А увидел, как мальчонка кепку-то с головы сдёрнул, к деду жмётся, несмышлёныш, так у меня словно оборвалось что внутри. Ведь мой, может, тоже так-то вот тогда перед фашистами стоял, кепку, может, тоже… И как это можно с детьми и стариками воевать?