Читать книгу - "Стратегия Московской Руси. Как политическая культура XIII–XV веков повлияла на будущее России - Тимофей Вячеславович Бордачев"

Возникающая на этой основе интерпретация политической царской власти – без царя нет святой Руси, без святой Руси нет царя – основана на византийской «унитарной» идее. Согласно ей, как определяет французский богослов Ив Конгар, «земное правление и земной порядок вещей следует порядку небесному – на земле есть лишь один порядок, одна истина, одна справедливость, одна власть, носителем которой является образ и представитель Божий: единому Богу на небесах соответствует на земле, по меньшей мере в правовом отношении, единый монарх»[427]. Поскольку в идеологии московского государства утверждается идея о переносе Рима, то происходит и перенос связанного с ним экклезиологического примата, в рамках которого христианское общество созидается по образу Царства Небесного и небесной politeia; оно объединяет единым порядком под властью императора все аспекты жизни[428]: «Таким образом, достоинства поставляемого князя обуславливались нравственными достоинствами данной земли, поскольку она успела угодить Богу»[429].

Надо сказать, что представители церковной иерархии уже и раньше пытались донести до русских князей почерпнутые нами из Византии идеи об особых отношениях государственной власти с Богом и налагаемой этим ответственности. Однако древнерусские князья, эти представители «богатырского», по определению Льва Николаевича Гумилева, периода развития нашей элиты, не были людьми особенно просвещенными. Как с юмором отмечает видный русский историк-правовед М. А. Дьяконов, «теория божественного поставления, однако, очень туго проникала в сознание князей и понималась весьма конкретно»[430]. Не понимали, другими словами, русские князья, что идея об их поставленности Богом означает в первую очередь не права, а ответственность: необходимость воздерживаться от браней и видеть себя не военными вождями, а «пастырями добрыми». Т. е. оказались просто интеллектуально неспособны усвоить информацию, которая была понятна и доступна их потомкам на княжеских престолах в решающем периоде XIV–XV вв. Потомкам, которые пришли к пониманию сути отношений государства и «земли» на своем и отцов своих столетнем опыте унизительного поражения от татар и даннического поклонения Орде, когда все силы стремились к победе, а физические возможности для этого отсутствовали.

В свою очередь, позиция Русского государства по отношению к латинскому Западу формировалась на основе интеграции политических представлений князей и богословско-канонической мысли Церкви. Конгар пишет: «С точки зрения византийского идеала, многие эпизоды из истории христианского Запада представляются настоящим предательством»[431]. Он «оказался под владычеством варваров и перешел к варварам, совершал свою измену, создавая как бы римского, а на самом деле, германского, то есть варварского императора»[432]. Именно это, будучи перенесено на русскую почву, заложило основу и политического, и культурного отчуждения двух миров: византийского, утверждавшего себя в качестве единственного правопреемника Рима, и латинизированного варварского мира.

Единственная попытка решить проблему разделения, предпринятая Римом в рамках чрезвычайных обстоятельств, предшествовавших падению Константинополя, провалилась в России не в результате политической воли князей. Делегацию Русской православной церкви на Феррарском и Флорентийском соборах 1438–1439 гг. возглавлял недавно поставленный митрополит Исидор, ранее известный своей приверженностью компромиссам с Римом и преодолению раскола 1054 г., и Великий князь Московский особенно этому не противился. Возвращение в 1441 г. митрополита уже в сане кардинала-пресвитера в русские земли было встречено молодым князем Василием II с настороженностью[433].

Однако окончательное слово сказали противники объединения внутри Церкви и народа, что позволило в 1448 г. поставить точку в исторически сложившейся традиции поставления митрополита Константинополем. Историк пишет: «После трехдневных раздумий великий князь (Василий II Темный. – Т. Б.) приказал взять митрополита (Исидора. – Т. Б.) под арест и поместить его в Чудов монастырь. (…) Выход был лишь один: сделать так, чтобы суд этот не состоялся. Однако для этого необходимо было заставить Исидора бежать. Тем самым он как бы признавал себя виновным и одновременно избавлял великого князя от необходимости применять радикальные меры, что было крайне неразумно в условиях и без того не совсем прочного положения Василия Второго. Нервы Исидора не выдержали: осенью 1441 г. он решился на побег вместе со своим учеником Григорием. Василий Васильевич, видимо, только этого и ждал, он даже не думал снаряжать погоню. У Василия Второго были развязаны руки для хиротонии собственного митрополита»[434].

Таким образом, к моменту, когда погибающая Византия, цепляясь за жизнь, решилась, с точки зрения православной традиции, на самое страшное преступление, Россия уже прошла исторический путь, позволивший выступать самостоятельно и на основе идеологии, поколебать которую не могла даже воля императора и патриарха. К тому моменту был заложен фундамент отношений России и Запада, основанный на осуждении и отрицании всего пути, избранного Западной Европой после падения Римской империи. Характерно, что «вся внешняя политика князей обычно трактовалась как борьба за „истинное христианство“, подчиненная прежде всего идее защиты православия и его церкви. Это относилось не только к домусульманской и мусульманской Золотой Орде, но и к литовцам, награждаемым, как и татаро-монголы, эпитетом „поганые“, и даже к самим же русским, которые, как утверждалось, отпали (или хотели отпасть) от православия. И Раковорская и Невская битвы, и „Мамаево побоище“ – словом, буквально все сражения с иноземцами принимали под пером летописцев окраску религиозных битв»[435].

Для Московского государства европейские соседи были изначально поражены предательством, которое, согласно переданному из Византии учению, совершил «первый» Рим по отношению к христианству, и вся его идеология не предполагала вероятности компромиссного решения, когда речь идет о настолько важном вопросе. Не случайно, что именно на тезисе об отступничестве ближайших соседей на Западе – ливонцев – от христианской веры, что заслуживало наказания, была основана идеологическая подготовка уже первого военного наступления России на силы Западной Европы в конце 1550-х – начале 1560-х годов[436]. Отчуждение и осуждение предательства – два важнейших понятия, определяющих русское отношение к Западу, и поколебать их центральные позиции не смогли даже триста лет имперской и советской истории, когда Европа была наиболее близка России.

Эта идеология становится продолжением уже существовавшей традиции, но в XV в. приобретает более серьезный философский фундамент. Переводятся на русский язык основные произведения христианской философской литературы, происходит расцвет летописания, большинство произведений которого доходит до настоящего времени. Массовый культурный обмен в условиях заката Византии позволяет насытить интеллектуальную жизнь Великороссии, а укрепление княжеской власти – сделать ее востребованной. При этом на раннем этапе русский абсолютизм характеризует большое разнообразие точек зрения и философских подходов к развитию политической и правовой теории. Воспринимается и развивается культурное наследие Киевской Руси, получившее в условиях борьбы за выживание новые интерпретации. Этому также способствует такая, отмечаемая В. А. Томсиновым, особенность политико-правового сознания, как необходимость укорененности в прошлом государства его действий и идеологии[437].

Центральное место в новой идеологии занимает концепция преемственности власти