Читать книгу - "Повесть о несбывшейся любви - Анатолий Степанович Иванов"

– Да откуда… откуда же он объявился-то?!

– В плену, что ли, немецком был. Ну а после войны, грит, в другом. Не всем, дескать, прощали…

– Да это ж… что такое? Да как же?!

– Ну, я подробности не обспрашивал… Сумной он, Кать, какой-то. Говорит, а за каждым словом будто камень утаивает.

– А об детях-то он своих… Али нет?

– Как же… Игнатий, говорю, живой-здоровый, в Березовке счас, учится там в школе. А об остальных у людей, сказал, расспроси. Они те лучше все обскажут. А Катерине ноги, говорю, целуй…

– Ноги… Да зачем ты так?

– А пущай знает.

– Сейчас он где? У нас, что ли, спит?

– Не у нас, – сказал Петрован. – Счетоводиха его, Марунька, к себе увела.

– Марунька?

– Ну. Прибежала она к тебе за каким-то делом, увидела его да так и осела… А потом, значит, и увела. Пойдем, говорит, у меня переночуешь, а там видно будет. Сидорок вон его и палка тут остались…

* * *

На другой день утро поднялось веселое и солнечное, а на душе у Кати было невообразимо как, в сердце, во всей груди жгло горячим огнем. Петрован, несмотря на воскресенье, до зари ушел в свою кузницу, с самого рассвета стучал там на всю деревню. Ребятишки еще сладко спали, Катя топила печь, готовила завтрак, время от времени бросала взгляды на Степанову котомку, лежавшую на полу у стенки. Катя понимала, что мешок лежит не у места, как валяется, что Петрован, придя к завтраку, обязательно скажет – чего не приберешь, мол, он не любил, когда вещи валялись где попало, но подойти к котомке боялась.

Наконец все же подошла, пододвинула в угол, где стояла палка, табурет и положила на него котомку. Мешок был легонький, когда она клала его на табурет, в нем что-то звякнуло, кажется металлическая ложка об котелок. Звук этот вызвал острую боль в сердце. Катя тут же, у дверей, опустилась на голбчик, тяжело и беззвучно заплакала.

В кухню вышла растрепанная и припухшая после крепкого сна Фрося, накинула пальтишко, выбежала торопливо на улицу. Минуты через три вернулась, повесила пальтишко на гвоздь, загремела рукомойником.

– Ух, там какое седни солнышко, мам! – сказала она, вытирая розовые щеки, потом подошла к ней. – А ты все из-за того дядьки плачешь?

Катя привлекла ее к себе, прижала, поцеловала в голову.

– Из-за него, Фросенька.

Девочка о чем-то сосредоточенно подумала и спросила:

– А он чужой нам или нет?

Катя растерялась как-то, не зная, что ответить.

– Он… У тебя был дедушка, который на войне погиб. Вот для дедушки он был как родной сын…

– А-а, – протянула Фрося. – Непонятно только.

– Родимая ты моя! – Катя опять прижала к себе дочь. – А мне-то, думаешь, понятно…

Но, как ни странно, этот невразумительный разговор с малолетней дочерью немного привел Катю в себя, она насухо вытерла слезы, вернулась к домашним делам. И когда пришел Петрован, была уже собранной и спокойной. Макеев, видно, не ожидал ее увидеть такой, чуть удивленно двинул бровями, но промолчал.

И завтракал он молча, от чашки глаз не поднимал.

– В воскресенье мог бы и отдохнуть, – нарушила наконец она молчание.

– Да что ж… Посевная-то вот и прикатит.

Завозились и заверещали за дверью проснувшиеся Марийка с Данилом. Петрован, как раз допив чай, поднялся и пошел к ним в комнату. Оттуда донесся его веселый голос:

– Опрудил всю постель молодец-то наш! Ты что же это делаешь, ведь мужик уж почти? Ну-ка, мать, давай нам свежие штаны.

Переодевая сына, Катя вдруг спросила:

– А Марунька вчерась… хмельная прибегала?

– Да вроде бы ничего. Чуток разве припахивало.

Потом Петрован опять молча сидел на голбчике у дверей, курил, глядел на котомку, которая лежала в углу на табуретке. Фрося кормила Данилку, она давно научилась делать и это, и многое другое, на нее и весь дом оставляли теперь чуть не на круглый день. Марийка скребла из чашки сама, а Катя мыла посуду.

– Василиха мне сказала – всю ночь у Маруньки свет горел, потух, как солнце разлилось. И тут же труба задымила.

– Дом-то нам теперь освобождать надо, – сказала Катя. – Ведь в чужом живем.

– Да это что ж, дом. – Петрован поднялся, снял с гвоздя тужурку, стал надевать. – С весны и свой зачнем ладить… коли ты решишь.

Катя как была с полотенцем на плече, так и качнулась к мужу, припала к его плечу.

– Петрован! Я ж ночью сказала… Чего решать-то?! С размолотого зерна уж колос не соберешь. Да и что промеж нас с ним было-то? Все ж у тебя на виду… Ничего и не было.

– Да ладно, Кать… Ну ладно, – сказал он и вышел.

Мария будто караулила, когда Петрован отправится в кузню, через минуту-другую, как он ушел, она распахнула дверь, вбежала простоволосая, в наспех накинутой плюшевой жакетке.

– Катерина! Ну и ночка у меня была! А пуще у тебя!.. – И счетоводиха зашлась слезами. – Вот как ведь выехало! Вот как…

– Ты, Марунь, прибери-ка слезы, – сказала Катя. – Ну, это мне еще плакать, а тебе-то что?

– Да ведь жалко.

– Кого?

– Да что – кого? Тебя, Петрована, его! – сердито прокричала Мария.

– Чего орешь-то? Ну-к, дети, идите к себе, там играйте. Фрося, давай с ними…

Катя выпроводила ребятишек из кухни, обернулась к Марии.

– Я все вроде пережила, Маруня, меня-то жалеть… – промолвила она. – Я и за каленое железо голой рукой возьмусь, так не почувствую.

– Ну да, ну да, – закивала Мария, соглашаясь. Она вытерла слезы, сбросила свою жакетку, прошла к столу. – Дай чаю, что ли?

Катя налила ей в чашку, она отхлебнула.

– Вот те праздничек вышел нам с тобой… Счас он спать лег.

– Рассказывай. Откуда ж он? А то мне Петрован сказал, что будто он…

– Ага, с лагерей. Злобный он на все, аж жутко.

– Вон как… – растерянно произнесла Катя.

– За что, грит, я мыкался? Я в том бою, покуда меня не оглушило, пять танков подбил… Я, Катерина, как привела его к себе, на стол что-то кинула, бутылку поставила. Он выпил – и пошел, пошел с обидой рассказывать. Как он возле пушки там какой-то один остался, других всех побило, как отбивался от танков этих да как в плену у немцев очутился. А после освободили его наши с плена да в лагеря, за то, что сдался, мол, фашистам. А я, грит, не сдавался. А мне не поверили и засудили.

Катя слушала молча, скрестив руки на груди, в глазах ее была разлита сплошная боль.

– До света, Катерина, я с ним так вот за столом и просидела. Спьянел он и орет