Читать книгу - "Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем - Сигизмунд Доминикович Кржижановский"

возможны лишь при совпадении идеального времени с реальным. Войны и иные катаклизмы объяснялись согласно этой теории усилением трения времени о пространство…

Вся эта несколько странная терминология прикрывает какую-то так и оставшуюся нераскрытой систему усовершенствований, направленных к овладению центром равновесия аппарата, предназначенного для странствия по времени. Новый, облегченный тип Штереровой машины обещал не короткий прыжок, прорывающий сотню-другую дней, а длительный и ровный лёт. Пальцы изобретателя, снова охваченные жаждой осуществлять, вчерчивали в воздух зигзаги и углы, но колючая ограда концентрационного лагеря преграждала дорогу к материи. Дни скапливались в недели, недели в месяцы; воздух, глотая углы и зигзаги, оставался пустым. Временами, ища, как укоротить бездействие, Штерер пытался отстраниться от трущейся о мозг идеограммы. Так, он с разрешения комендатуры в два-три дня перестроил реостат электростанцийки, освещавшей лагерь, что дало экономию в расходе тока на 30 %; затем он занялся системой автоматической сигнализации, которая бы абсолютно ликвидировала возможность побегов. Товарищи по плену замолкали при его приближении, комендант подымал углы губ кверху и чиркал двумя пальцами правой руки о козырек. Но человек, запрокинувшийся зрачками в мысль, был вне каких бы то ни было житейских досяганий. Все, что не было его мыслью, представлялось ему лишь извне распестренной однородностью (Россия – Германия, чужие – свои), и всякая работа, не связанная с его идеей, казалась ему раскладыванием пасьянсов, а спор о преимуществах одного пасьянса перед другим – лишенным смысла.

Штерер свободно говорил по-немецки. Несколько знакомств за чертой лагеря (начальство, благоволившее к нему, разрешало, правда не частые, отлучки) обеспечивали ему возможность – по окончании войны – обосноваться в соседствующем с лагерем городке и продолжать здесь, в более спокойной и культурной обстановке, свою работу. Штерер, не любивший лишних переездов и вообще перемещений в пространстве, склонен был поступить именно так, но два известия из-за черты фронта, одно вслед другому, заставили его изменить решение.

Первое, пришедшее в марте 17-го года, сообщало о революции в России. Второе – двумя месяцами позже – о смерти отца.

«Революцию», как и «войну», конструктор представлял в виде чего-то грохочущего, бьющего ободами, снарядами и миллионами ног о землю, отчего половицы ходят ходуном, приборы враскачку, работа спутанна, нечетка, а то и из пальцев вон. Сосуд, осаждающий кристалл, не переносит встрясок; оберегая рост граней, ему до́лжно подальше от толчков и взболтов: естественно, что голова Штерера отодвигалась от революций, массовых потрясений, войн.

Но конверт, принесший ему весть о кончине отца, до чрезвычайности осложнял вопрос. Душеприказчик сообщал Штереру о наследстве, дожидающемся его в одном из банков Москвы. Для выполнения формальностей необходимо было личное присутствие наследоприемника. Сумма, названная в письме, перечеркивала все материальные трудности по осуществлению дела его жизни. Овладев ею, можно начать и кончить стройку, не урезая сметы, из наилучших и стойких материалов давно отцеженную сквозь все клетки мозга замкнутую конструкцию, легко скользящий о секунды, стремительный, с запасным ходом времярез.

Да, деньги его, они почти в кармане, только протянуть руку… взволнованно шагавший по обычному прогулочному кругу ученый протянул – и пальцы ткнулись в стальные колючки проволоки; тотчас же сверху шмелиным зудом звонок, сквозь креп сумерек внезапные лезвия лучей и голубые пятна бегущих на него солдат, – Штерер не сразу понял, что привел в движение им же измышленную сигнализацию.

Инцидент, внешне закончившийся опросом в комендатуре, привел виновника его к более быстрому и ясному осознанию ситуации. Сомкнутая вкруг линия проволоки, за ней – ломаная линия окопов, за ней – хаотический разбег, перекрест и свив линий – революция. И все их, одну за другой, надо прорвать, иначе ладонь, наткнувшаяся на первую же преграду, так и останется пустой, а изобретение – неосуществленным.

После дня раздумья Штерер написал душеприказчику, прося принять все нужные меры по закреплению за ним наследства, на случай если плен надолго продлит его отсутствие. Новое письмо душеприказчика извещало о передаче дела одному из московских поверенных. Штерер снесся и с поверенным и вскоре получил лист, заштампованный у левого угла: завещание судом утверждено, давностные сроки приостановлены.

Казалось, сумятица линий, перегородивших путь, распутывалась в параллели, чинные и понятные и в чем-то похожие на параллели строк на заштампованном листе.

Однако слухи о событиях по ту сторону фронта заставили Штерера отказаться от системы пассивного ожидания; неизвестно, куда повернут факты ближайших недель, с неизвестным же можно бороться, лишь опережая его; если раньше было разумно сдать себя на хранение так называемым врагам, то теперь необходимо получить себя обратно, и гарантом, так думал, по крайней мере, Штерер, могло послужить письмо о дожидающемся своего собственника наследстве.

В ряде официальных и неофициальных записок, прошений, писем, адресованных душеприказчику, коменданту лагеря, поверенному в Москве, амту, ведающему разменом пленных в Берлине, Красному Кресту, врачебной комиссии, пленный просил, требовал и опять просил разменять его, посодействовать возврату, оказать давление, вообще убрать расстояние, отделявшее его, Штерера, от принадлежащего ему по праву капитала. Половина его домогательств застревала в военной цензуре, другая странствовала по делопроизводствам. Прошло два и три месяца. Штерер продолжал гнать свое перо – с прошения на прошение теперь он напоминал, просил присоединить к ранее изложенному, дополнительно сообщал и т. д. Вначале ничего, кроме двух-трех отписок и сообщений о том, что «заявление ваше от… числа получено». Затем – дело было уже к осени – Штерера позвали в одно из утр в канцелярию лагеря. Незнакомый жидкоусый человек в топорщащемся мундире полистал толстую папку, задал несколько незначащих вопросов и, шевельнув улыбкой усы, сказал:

– Я не встречал еще юноши, mein Kerl[35], который был бы так влюблен в свою невесту, как вы в свое наследство.

На что военнопленный, глядя в землю, отвечал:

– Да, но если оно хочет мне изменить.

Усы задергались от смеха: витц не из плохих. Чиновник отчеркнул что-то в папке. А через месяц «военнопленный рядовой Штерер Максимилиан» был включен в партию, отправляемую в порядке размена в Россию.

Есть задача по элементарной арифметике, начинающаяся с «Сколько оборотов сделает колесо, если расстояние…»; казалось, поезд, раздумчиво скрипя осями, раскачивая сотней лобастых буферов, медленно делил расстояние на окружности их ободов; просчитавшись, он проверял сложение вычитанием, медленно отползая вспять, буферными лбами в лбы; не было ни одного тупика и ржавой запасной колеи, на которой бы он не стоял, решая свою задачу. Сначала крыши станций опадали круто, потом двугрань их угла стала раздаваться, меняя острый угол на тупой; вместо прямых разбегов шоссе, пересекающих путь, – витиеватые извивы ныряющего под шлагбаум проселка: Россия. Содержимое теплушки, в которой помещался Штерер, систематически пересчитывалось или перекликалось; шестнадцать раз кряду Штерер отвечал своему имени: «Я»; на семнадцатый не ответил. Еще накануне, во время долгого стояния в длинном тупике, поднимавшем свои железные, закованные в деревянную колодку конечности к небу, Штерер почувствовал гудящий в ушах жар, продергивающийся иглой сквозь тело озноб и горький вкус во рту, после – по сознанию темные пятна, и к вечеру следующего дня носилки перенесли под раскаленным жаром тело из теплушки в санитарный барак. Диагноз был быстр и прост: тиф.

VI

Болезнь хотела было дальше: из барака на кладбище. Но крепкое сердце отчаянно отбивалось, не уступая тела яме. Тифозный яд поднялся в мозг: после шести недель сыпняка еще несколько недель функционального расстройства психики. Когда наконец сознание очистилось и Штерер, худой и повосковелый, завязал свой вещевой мешок, чтобы продолжать путь, ему показалось, будто он и не начинался: мимо платформы тянулись немецкие составы и повсюду шевелилось сине-серое сукно. Германский рейхсвер расставлял свои батальоны, отрезая спящие под снегом озими Украины от Москвы.

Понадобились еще дни и дни, пока Штерер, сшагнув со ступеньки вагона, увидел над собой длинную полуцилиндрическую навесь Брянского вокзала, будто разросшийся барак. Вскинув на спину мешок, он двинулся вслед за мешками и спинами в город. Улицы были тусклы и грязны, лишь кой-где – красные заплаты флагов. Над горбящимися вдоль тротуаров людьми – распрямленные в аршинный рост буквы плакатов и лозунгов. Штерер, волоча за собой недавнюю болезнь, шел, с трудом разгибая тугие колени и морщась от ударов воздуха о легкие.

Прежде всего – отыскать поверенного. Штерер поднял