Читать книгу - "Моя Африка - Юрий Маркович Нагибин"

от десятка других, разбросанных по узеньким улочкам мекнесской медины. За распахнутой на улицу дверью виднелась тесная каморка с ненужно высоким потолком, заваленная старой обувью, обрывками кож, мотками дратвы и всякой рухлядью. Хозяин ее, молодой араб, также ничем не отличался от многочисленных своих собратьев: он сидел на деревянном возвышении, прикрытом драным ковром, скрестив ноги, и забивал гвоздики в подметку детского ботинка; с костлявых плеч ниспадала ветхая джеллаба, красная феска потемнела от пота на лбу и висках, огромные, некогда желтые, а сейчас полынного цвета бабуши свалились с ног, таких больших, расхоженных дорогами, что увидишь лишь у арабов. Из мастерской душно несло старой кожей, клеем, вековой пылью.

На стене, противоположной входу, висел профильный портрет покойного короля Мухаммеда V в белой феске. Орлиный взгляд короля был прикован к висящей под углом к нему цветной фотографии Елизабет Тейлор. Лицо актрисы с пушистыми глазами и чуть разомкнувшимся в полуулыбке алым ртом, запрокинутое, как на портретах Кранаха, было обращено к сапожнику. Король смотрел на актрису, актриса — на сапожника, сапожник глядел в какую-то далекую пустоту. Таким отрешенным, невидящим был этот взгляд, что поначалу я принял сапожника за слепца, его руки работали на ощупь, без помощи глаз. Но ткань желтоватых белков была живой, и живые светлые лучики играли в глубоких, ночных зрачках. Тонкие губы шевелились, он был весь во власти напряженной внутренней жизни.

А затем, часа через два, находившись до одури по тесно-душному, сладко-воняющему, то сумеречному, то яркому в прорывах крошечных площадей лабиринту Медины, я вновь прошел по той же улочке, мимо той же мастерской, но не узнал бы ее, если б не прекрасное лицо Елизабет Тейлор, на которое медленно наплывала тень; хозяин как раз закрывал визжащую ржавыми петлями дверь мастерской.

Он запер дверь, присел на пороге и, сняв с плеча сумку, опорожнил ее в растянутый меж худых колен подол джеллабы. Из сумки высыпались бумажные деньги с тем же горбоносым профилем Мухаммеда, что украшал стены мастерской, старые монеты с набившейся в прорези чеканки черной пылью, блестящие новенькие дирхамы. Обежав монеты длинным, узким пальцем, он сгреб их назад в сумку, сложил бумажные деньги в стопку и сунул туда же. Затем поднялся и решительным шагом наискось пересек улицу к углу маленькой площади, где продавали велосипеды. Я последовал за ним.

Торговля шла под открытым небом. Привалившись друг к дружке костлявыми телами, у обшарпанной стены стояло десятка два велосипедов. Боже, что это были за драндулеты! Источенные красной ржой, проникшей сквозь свеженанесенную аляповатую голубую или желтую краску, с непарными колесами, обвисшими цепями передач, кое-как запаянными вилками, истертыми в зеркальный глянец седлами, подвязанные в суставах проволочками, веревками, ремешками, но все, как один, щедро оснащенные ручным тормозом, динамкой, фонарем, звонком, иногда двумя, насосом, сумкой для инструментов, флажком на переднем крыле, рубиновым сигнальным стеклышком на заднем, багажником тоже с рубиновым стеклышком, оклеенные по раме переводными картинками и этикетками отелей, повитые по спицам чем-то вроде серпантина, — не печальные развалины, а позорно разряженные дряхлые кокетки, пытающиеся скрыть за румянами и мишурой недостоинство своей старости! Конечно, заслуженные машины, отмахавшие по каменистым и песчаным дорогам не одну тысячу километров, были в том нисколько не повинны. Так обрядили их пожилой тучный торговец в черной феске и его подручный — темнокожий мальчик в розовых штанах и соломенной шляпе.

Сапожник что-то сказал им, но торговец, созерцавший куцую перспективу площади, даже не оглянулся, а мальчишка насмешливо присвистнул толстыми, черными, с розовым подбоем губами. Верно, сапожник уже не раз приценялся к велосипедам, и торговцы не верили в его платежеспособность. Глаза сапожника мрачно сверкнули, он резко встряхнул сумку, тяжело, тускло звякнули монеты.

Пожилой торговец чуть приметно повел головой на толстой шее. Мальчишка молниеносно выхватил из груды машин какого-то неистово разукрашенного уродца. Задняя вилка была сверху донизу унизана сигнальными стеклышками, как рукоять султанова меча — драгоценными каменьями.

Сапожник даже не взглянул на машину, лишь презрительно цокнул языком. Шея хозяина набухла, и он вдруг яростно закричал на своего подручного, отдавая тем самым дань уважения покупателю.

Подручный выкатил другую машину. На ней было вдвое меньше украшении, чем на первой, видимо, она обладала какими-то ходовыми качествами. Лицо сапожника осветилось нежностью и надеждой. Положив темные руки на руль, он чуть прокатил велосипед перед собой, тронул ногой педаль, уперся ладонью в седло и отжал свое тело от земли. Меня удивило, что велосипед был с дамской рамой, но потом я сообразил, что так удобнее ездить на нем в джеллабе.

До этого я понимал все действия араба, так бы выбирал машину и я сам, но затем началось что-то для меня странное и неясное. Араб начисто отстранился от технической проверки машины, казалось, он пытается проникнуть в ее скрытую, тайную суть. Он то резко вздымал машину на заднее колесо, как на дыбы, то заходил вперед и заглядывал с руля в ее узкое, под муфлоньими рогами, лицо, то прижимался к ее костлявому телу своим худым телом и чуть не падал вместе с нею, как бы забыв, что у велосипеда лишь две точки опоры. А потом он прислонил ее к столбу, отвернулся и вдруг щелкнул пальцами и коротко, тонко свистнул, словно призывая велосипед к себе. Я глядел на него сзади, из темноты улочки в просвет угла, который он обозначал своей длинной, тонкой, напряженной фигурой. Черная, худая и стройная тень велосипеда лежала у его ног.

И вдруг я понял: араб выбирал не велосипед, не железную бездушную машину. Он выбирал коня, товарища в беде, преданного друга в радости и горе. И невзрачный металлический конек прельстил его, словно он понял сердцем, что может ему довериться. Он подошел к мальчишке, разом опорожнил в его розоватые ладони свою сумку, резко, властно шагнул к велосипеду и отнял его от столба. Подобрав в шагу джеллабу тем жестом, каким наши женщины подбирают юбку, перешагивая через канаву, он сел в седло, толкнулся от земли загнутым носком бабуши и помчался, пригнувшись к рулю, как к шее коня, слившись с велосипедом, став с ним единым телом, к воротам медины, в простор мира, который теперь принадлежал ему.

Волюбилис — мертвый город

Мы поднялись на холм, и перед нами открылся Волюбилис, уничтоженный землетрясением древнеримский город. Наивысшего расцвета Волюбилис достиг в III веке нашей эры, разбогатев на торговле оливковым маслом.

От порушенных войной деревень оставались трубы — здесь на первый взгляд уцелели лишь колонны, густой лес колонн, в большинстве