Читать книгу - "Воспоминания. Книга третья - Надежда Яковлевна Мандельштам"

заявление опускается в ящик, и для всех справок служит дата его передачи (24 августа — для всех справок). Заявление могут отсеять при первом отборе (еще до прокуроров). (Нет обязательных данных — года и места рождения, и места последней службы. Слово «поэт» обычно вызывает вопрос: «а где же он служил?»)

Теперь о себе. Нынче, 31 августа, мне сообщили, что меня отправляют на работу в Чебоксары. Я просила в министерстве, чтобы меня отправили куда угодно (в пределах Европейской части Союза), кроме Чебоксар, куда меня пригласили, а потом заявили, что не хотят. Не сомневаюсь, что там будет очень тяжело — мне покажут, как лезть туда, куда не просят. Тем более что я приезжаю без литературной работы (перевода), которого я не получила и не получу. (Перевод — это явный признак, что со мной как-то считаются.) Например, мне не дадут комнаты и тому подобное. (Я эти годы жила в студенческих общежитиях — и этой незавидной доли у меня не будет.)

Вы помните, что Вы говорили с Котовым о переводах. Он встретил меня хорошо, но заболел. А редактор отдела переводов встретил меня очень враждебно.

Известно, что переводы дают большие заработки и переводчики умеют не допустить к котлу или затравить людей, которые пытаются урвать у них кусок. Явной иллюстрацией была моя встреча с зав. отдела переводов. Он был лаконичен, враждебен, на меня не смотрел, работы не дал и заявил, что вообще не даст. Думаю, что он с удовольствием повернул бы время вспять и расправился бы со мной по старым правилам. Он, очевидно, знал, что и при жизни и после смерти носителю этого имени ничего, кроме беды и ужаса, не причитается. У меня после этой встречи такое омерзение, что я почти забыла о радости встречи с Вами.

Я обещала Вам не быть ноющей и рвущей себе кусок вдовой, но из этого ничего не выйдет. Предел моим силам настал уже давно; я живу за и вне их предела. Всюду в мире сапожники спрашивают друг друга о том, есть ли кров и хлеб у вдовы покойного сапожника. Писатели этим не занимаются. И я не была бы той загнанной клячей, что сейчас. Я много раз думала, что лучше конец, чем вся та канитель, которую я тянула. Я была на свободе — это верно, я даже работала — это верно. Но я была той, кого разрешено (и даже полагается) бить, гнать и т. п. При каждом удобном ветре это и делали.

Если я вдова человека, действительно что-то сделавшего в литературе (независимо от того, печатается он сейчас или нет) — мне что-то причитается. Нормально мне причитается пенсия, квартира и работа.

Для меня это кандидатское звание, переводная работа и жизнь в каком-нибудь городе возле Москвы (где живут последние близкие мне люди) с работой в институте. Не в Москве, а именно под Москвой, чтобы не торчать на глазах, когда носишь это имя со всем двусмысленным шумом вокруг него.

О кандидатском звании. Мне не дали защитить диссертацию в 1953 году. (Диссертация: исследование древнегерманских языков — т. е. действительно настоящее языкознание.) Все авторитетные люди в моей области (акад. Шишмарев, Жирмунский, Ярцева, Стеблин-Каменский, Аракин и др.) подтвердят это. Но у меня уже нет сил на защиту (сердце). (Боролись с диссертацией две специалистки по травлям — канд. Ахманова и Левковская.)

Имею ли я право на эту форму пенсии и заботы со стороны тех, кто помнит о моем муже? Что мне для этого делать?

Мой адрес, вероятно: Чебоксары, Пединститут. Вероятно, в сентябре (если студенты уедут в колхозы) или зимой мне разрешат поехать в Москву. А может, не разрешат.

Надежда Мандельштам

2

15.11.1958 г.

Уважаемый Алексей Александрович!

Я не уверена, что бумага и особенно машинопись выдержат мой рассказ. В нем нет гладких форм, укладывающихся в инструкцию и милых сердцу юристов, администраторов и законников. Меня никто не ссылал, у меня нет «дела». Со мной все было иначе.

Случилось это после ареста Мандельштама в самом начале 1938 года. Я металась между Ленинградом, где умирала от рака моя сестра (с ней была только Анна Андреевна), и окошечком, куда я передавала передачи. Однажды меня вызвали в отделение ГПУ при милиции и сказали, что я ничем с Москвой не связана, что домоуправление меня уже выписало, что «наши агенты» за мной следят и что я должна немедленно выехать по крайней мере на 105 километров от Москвы. Я пробовала возражать, но у меня спросили, знаю ли я, что такое 58-я статья, по которой привлекается мой муж. До сих пор я не знаю, было ли это индивидуальным разрешением моей судьбы или шантажом в пользу человека (некто Костырев), который именовал себя писателем и был вселен в мою квартиру (с моего согласия) Ставским. Связь этого человека с органами совершенно несомненна, так как милиция знала о каждом моем шаге и была осведомлена о каждом лице, осмелившемся посетить меня в те дни.

Из центральной милиции, куда я побежала, позвонили в районную и подтвердили распоряжение. Ставский меня не принял. Может быть, мне следовало сидеть на месте и ждать, пока ко мне применят более крутые меры, — тогда мое дело получило бы более «классические» формы. Но я в одни сутки (мне был дан такой срок) выехала на эту самую стопятую версту. С этого начались мои скитания, которые продолжаются до сих пор.

Прибавлю, что в течение 21 года у меня ни разу не было своей «площади» и мне нигде не давали обосноваться: в каждом вузе, где я работала после войны, находился человек, знавший мое имя и начинавший кампанию по моему искоренению. Так меня выжили в 1953 году из Ульяновска, где я жила в сравнительно хороших условиях в студенческом общежитии, а затем из Читы. Так промоталась, нигде не закрепившись, по всей стране.

Сейчас мне 60 лет. Кажется, я больна и, может быть, серьезно. Если у меня не хватает юридических прав, потому что история моя не укладывается в стандартные рамки, то моральное право закончить жизнь в том городе, где я жила с погибшим мужем, неоспоримо. Только здесь у меня есть близкие. Здесь работает комиссия по наследству Мандельштама, которое — как на это ни закрывай глаза — будет когда-нибудь опубликовано.

Надежда Мандельштам

3

Дорогой Алексей Александрович!

Это письмо абсолютно частное. Во-первых, я хочу Вам напомнить, что после съезда Вы хотели с кем-то обо мне поговорить. Для этого Союз просил