Читать книгу - "Острова - Григорий Михайлович Кружков"

Это казалось странным его друзьям-поэтам, которые порой деликатно намекали на чрезмерную тяжесть возложенных им на себя вериг. Однако Хопкинсу для чего-то были нужны эти вериги. Да и что такое свобода? Предоставив другим определять внешние условия своего существования, отказавшись от денег и амбиций, он фактически раскрепостил свою волю для главного: созерцания мира и Бога.

…Вот эта комната. «Тут ничего подлинного, только стены», — сказал Эйден.

А чего бы мы хотели? Чтобы та сгоревшая свеча опять зажглась? Чтобы вылитая вода снова собралась в кувшине?

Камин, простой комод, кровать. И стол перед окном. Все, конечно, другое. Кто бы стал бережно хранить мебель бездетного и не имевшего земного имущества скитальца, у которого нет даже своей могилы: он покоится в братском захоронении иезуитов на Гласневинском кладбище.

Но был же тот, кто с любовью и с тактом подобрал эти вещи и поставил их так, как они стоят, спасибо ему. Еще одна уловка вечности, the artifice of eternity, как сказал другой поэт.

Хопкинс умер не здесь: как тифозного, его снесли в особую карантинную комнату на первый этаж. Здесь он жил. Вот его слова из письма другу: «Безвестность лучше известности, лишь в ней мир и святость». Здесь написаны его поздние стихи. В том числе такие страшные, как «Падаль».

Я не буду, Отчаянье, падаль, кормиться тобой,

Не расшатывать — сам — скреп своих, ни уныло тянуть

И стонать: Все, сдаюсь, не могу. Как-нибудь

Да смогу; жизнь моя родилась не рабой.

Для чего ж ты меня тяжкой каменной давишь стопой

Без пощады? и львиную лапу мне ставишь на грудь?

И взираешь зрачком плотоядным, где жидкая муть,

И взметаешь, как прах, и кружишь в буреверти слепой?

Для чего? Чтоб отвеять мякину мою от зерна, чтоб, смирясь,

Целовал я карающий бич, пред которым дрожим,

Чтоб, смеясь, пел хвалу раб ликующий, вдавленный в грязь.

Чью хвалу? Сам не вем. Победил ли меня херувим?

Или я? или оба? — всю ночь, извиваясь, как язь,

Я, бессильный, боролся впотьмах (Бог мой!) с Богом моим.

Напомним, что посмертно были изданы и стихи преподобного Джона Донна, и его верного последователя поэта-священника Джорджа Герберта, который на смертном одре предоставил другу решать, публиковать ли его стихи или предать огню — в зависимости от того, «смогут ли они быть полезны хоть одной христианской душе или нет». Друг решил, что смогут, и книга стихотворений Герберта «Храм» была издана.

Хопкинс поступил еще радикальнее — он вручил судьбу своих стихов непосредственно Богу; 8 сентября 1883 года он записал в дневник: «Во время сегодняшней медитации я горячо просил Господа нашего приглядеть за моими сочинениями <… > и распорядиться ими по своему усмотрению, как они того заслуживают».

Джерард Хопкинс — самый радикальный реформатор в английской поэзии XIX века. В американской поэзии таковым считается Уолт Уитмен. Трудно, наверное, найти двух более полярных поэтов. Один — уличный оратор и зазывала, не стеснявшийся сам на себя писать восторженные рецензии; другой — смиренный иезуит, беспокоящийся, не осудит ли его Господь за сочинение стихов и тщеславные мысли, порождаемые этим занятием. И однако, в письме другу Хопкинс признается: «Я всегда чувствовал, что ум Уолта Уитмена походит на мой более всех других современных умов. Поскольку он — большой негодяй, это не очень-то приятное признание. Оно также утверждает меня в желании прочесть больше его стихов и ни в коем случае не стать на него похожим».

Хопкинс уточняет: «Сказанное выше не ставит целью принизить Уитмена. Его „дикарский“ стиль имеет свои достоинства; он выбрал этот стиль и стоит на нем. Но нельзя и съесть пирог и сохранить его: он съедает свой пирог сразу, я же сохраняю его. В этом вся разница».

Много чего можно было бы сказать по поводу этого загадочного «сходства умов» (которое Хопкинс не объясняет), «большого негодяя» и «несъеденного пирога». У меня есть некоторые версии, на которых, впрочем, я не настаиваю.

Сходство, на мой взгляд, заключается в центробежном темпераменте обоих поэтов, в восприятии мира как захватывающего разнообразия, в их неуемной поэтической жадности и всеядности; в случае Уитмена — ничем не ограниченных, в случае Хопкинса — сознательно введенных в определенные рамки (к чему служит и форма сонета).

«Негодяйство» Уитмена состоит, по-видимому, в отсутствии каких-либо сдерживающих начал, в аморальности и язычестве; в рецензии Джорджа Сентсбери на «Листья травы», которую Хопкинс прочел, есть также намеки на сексуальную распущенность в греческом, «сократовском» стиле — намеки, по условиям викторианского времени очень завуалированные, но все же прочитываемые.

Что касается «пирога», то речь, как я понимаю, идет о поэтической тайне, о несказанном — той подводной части айсберга, которая удерживает на плаву истинно великую поэзию. У демократа Уитмена нет тайны, он все выбалтывает сразу, съедает свой пирог на ходу; воображению читателя не остается ни крошки.

Вспоминается эпизод, рассказанный Ковентри Патмором, поэтом, близким к прерафаэлитам, с которым Хопкинс состоял в переписке. В 1885 году по приглашению Патмора он провел у него в гостях несколько дней, и хозяин показал ему рукопись своей прозаической книги «Sponsa Dei» («Невеста Божья») о связи божественной и плотской любви. Хопкинс просмотрел книгу и сказал серьезно и неодобрительно: «Она разбалтывает тайны». Моральный авторитет гостя был так силен, что автор тут же приговорил свою рукопись к сожжению.

Если говорить о Хопкинсе как о новаторе стиха, оказавшем важное влияние на поэзию XX века, я бы не стал преувеличивать значение этих заслуг. В конце концов, реформа произошла бы так или иначе — она назревала. Усталость от ямбов, стремление расковать английскую просодию привели бы к тем же результатам, даже если бы все стихи Хопкинса сгорели в дублинском камине.

Хопкинс писал сонеты, но эти сонеты по своему тону близки к оде — то есть возвышенной, хвалебной песне. Мы знаем оды Пиндара, оды Ломоносова и Державина, оды Китса. Пафос требует простора. Вмещая его в жесткие рамки, сдавливая, словно поршнем, в четырнадцать строк, поэт поступает так же, как природа, спрессовывающая уголь в алмаз.

Необычные, яркие метафоры Хопкинса напоминают о Донне и Герберте, но чувствилища его поэзии оголенней, чем у поэтов-метафизиков. Присутствие Божье для Хопкинса — почти нестерпимый жар и свет, разлитые в природе. Земля заряжена величьем Божьим; встряхни — и полыхнет, как лист фольги… Эти разряды страсти