Читать книгу - "Нюрнбергский эпилог - Аркадий Иосифович Полторак"

руководствовался этим принципом, то уж, конечно, не стал бы спорить тогда о кандидатурах гаулейтеров для оккупированных советских областей.

Руденко напоминает Герингу, как тот сцепился на совещании с Розенбергом. Розенберг требовал назначить губернатором Прибалтики Лозе, а Геринг — Коха. Розенберг всячески стремится протащить на пост гаулейтера своего человека фон Петерсдорфа. Но Геринг немедленно дает отвод и этой кандидатуре: «Фон Петерсдорф, без сомнения, психопат».

Москву «отдают» какому-то Каше. Тут Геринг не возражает. Зато Герингу удается уговорить остальных участников совещания, чтобы Кольский полуостров непременно был отдан для эксплуатации Тербовену.

Так действовал «старый охотник» Герман Геринг, обнаруживая оскал матерого колонизатора и очень расчетливого грабителя, заинтересованного больше всего в личной наживе.

Рейхсмаршал меняет кожу

Ганс Франк однажды восхитился:

— Черт возьми, мне нравится, как ведет себя Геринг. Если бы он всегда был таким. Я сказал ему сегодня в шутку: жаль, Герман, что тебя не посадили на годок в тюрьму несколько лет тому назад…

Эти слова были произнесены 16 марта 1946 года, как раз в тот день, когда Геринг перед лицом Международного трибунала давал ответы на вопросы своего адвоката. Подсудимых радовало, что он называет себя вторым человеком в империи и тем самым как бы выражает готовность лично нести большую часть ответственности за содеянные нацистами преступления.

— Кто такой этот Фриче? Я такого вообще не знал, — сказал как-то Геринг, взглянув на левый фланг скамьи подсудимых. — А зачем здесь этот маленький Функ? Какое он имеет отношение к вопросам экономической подготовки к войне?..

Даже во время предъявления Функу материалов обвинения, когда возник какой-то незначительный вопрос по валютным ограничениям, Герман Геринг написал записку адвокату бывшего министра экономики: «За это я отвечаю. Так и можете заявить».

Но все это было только игрой, дешевым позерством, к которому всегда склонялся Герман Геринг. Он почти признавал свою вину, когда речь шла о незначительных обвинениях. Однако у него хватило «благоразумия» уступить пальму первенства другим, когда дело касалось преступлений, ужаснувших все человечество.

Геринг хорошо понимал: можно кое-что признать в отношении аншлюса Австрии, можно поспорить, кто раньше хотел напасть на Норвегию — Германия или Англия, можно попытаться пустить пыль в глаза по поводу своих усилий спасти мир в 1939 году при помощи Биргера Далеруса, но ни в коем случае нельзя брать на себя ответственность за Освенцим и Майданек, за убийства военнопленных, расстрелы заложников, чудовищное ограбление живых и мертвых на оккупированных территориях!

Если графически изобразить линию поведения Геринга, когда его допрашивали, то получились бы сплошные курбеты, невероятные зигзаги и петли, словом, все напоминало бы повадки хищного зверя, пытающегося уйти от преследователей.

Еще не потеряв самообладания, Геринг стремится дать «теоретическое» обоснование гитлеровским злодеяниям. Он заявляет на процессе:

— Впервые я бегло ознакомился с Гаагской конвенцией непосредственно перед конфликтом с Польшей и очень сожалел, что не изучил ее гораздо раньше. Тогда бы я сказал фюреру, что в соответствии с этой конвенцией ни при каких обстоятельствах нельзя вести современной войны, что вследствие усовершенствования техники ведения войны мы, безусловно, вступим в конфликт с правилами, установленными в тысяча девятьсот шестом или тысяча девятьсот седьмом годах…

Мысль несложная — военная техника настолько прогрессировала, что теперь уже нельзя избежать напрасных потерь гражданского населения. Но обвинители резонно задают вопрос: в какую зависимость от прогресса военной техники можно поставить массовые расстрелы военнопленных, больных и раненых? Защита тотчас же пытается внести «корректив» в объяснения Геринга, и моментально возникает новая схема: гитлеровская армия начинала войну по-рыцарски и, только встретившись с жестокостями противника, вынуждена была прибегнуть к ответной мере. Однако, как на грех, обвинители располагают доказательствами, что основные человеконенавистнические приказы появились на свет задолго до начала войны. Какие уж там «ответные меры», если Гитлер и его сатрапы требовали преступных действий от солдат и офицеров вермахта до того, как грянул первый выстрел!

Геринг начинает понимать, что все его «схемы» летят к черту. Р.А. Руденко один за другим предъявляет Герингу убийственные документы, и тот, забыв о браваде («Я один за все отвечаю!»), уже открещивается от каждого из них поочередно.

— Если бы мне докладывали каждый приказ и каждую директиву… я бы потонул в этом море бумаг, — беспомощно лепечет обанкротившийся позер. — Мне докладывали только по самым важным вопросам.

В числе этих «самых важных вопросов» не оказалось, конечно, ни приказа о массовых расстрелах советских военнопленных, ни приказа о поголовном уничтожении комиссаров Красной Армии, ни приказа о разрушении Ленинграда. О таких изуверствах Геринг ничего не знал!

Руденко замечает по поводу этой новой тактики Геринга, столь расходящейся с его бравадой:

— Вам докладывали только «важные вещи». А об уничтожении городов, убийстве миллионов людей вам не докладывали, все это проходило по так называемым «служебным инстанциям».

С этими словами обвинитель от СССР начинает предъявлять подлинные документы, устанавливающие не только бесспорную осведомленность, но и руководящую роль Геринга в подготовке преступных приказов германского командования.

Напоминая Герингу о миллионах замученных людей, обвинитель спрашивает:

— Неужели вы не читали сводок иностранной прессы, не слушали иностранного радио, сообщавших об этих преступлениях?

И Геринг под смех всего зала отвечает, что хотя он и имел право на это, но в действительности в течение всей войны не читал иностранной прессы: «не хотел слушать этой пропаганды».

— Только в последние четыре дня войны я впервые стал слушать иностранные радиопередачи, — уточняет он.

Ответ достойный патологического лжеца, каким в течение всей своей жизни и был Геринг!

На судейский стол ложится печально знаменитый «Протокол Ванзее».

20 января 1942 года в Берлине, на Тросс-Ванзее, № 56–58, состоялось совещание, в котором участвовали представители различных ведомств гитлеровской Германии и где были разработаны меры по «окончательному разрешению» еврейского вопроса. Геринга на этом совещании представлял статс-секретарь Нейман. В «Протоколе» недвусмысленно записано, что «рейхсмаршал назначил Гейдриха уполномоченным по подготовке окончательного решения еврейского вопроса в Европе».

Нет, не удастся Герингу доказать, что он ничего не знал о миллионах казненных людей: расстрелянных, повешенных, заживо сожженных, затравленных собаками, забитых сапогами, задушенных газом. Как пепел Клааса, стучат в сердце человечества худенькие кулачки пяти-, шестилетних детей, которых гнали в газовые камеры и которые, пытаясь спастись, показывали на эти свои жалкие кулачки, шелестя бескровными губами:

— Мы еще сильные, мы можем работать… Смотрите, мы еще можем работать!..

То же самое твердили и беспомощные старики и женщины, которых перед казнью подвергали бессовестному ограблению: отнимали часы и кольца, выламывали золотые зубы и коронки. Все это надо было где-то хранить, как-то реализовать. И СС заключило соглашение с рейхсбанком,