Читать книгу - "Создание Узбекистана. Нация, империя и революция в раннесоветский период - Адиб Халид"

В Туркестане старые мактабы также не утратили уважения родителей, и их количество не снижалось. Советская школа, говорилось в официальном отчете 1923 года, «осталась маленьким островком в море конфессиональных школ»[481]. Местные исполкомы и их отделы народного образования изо всех сил пытались регламентировать деятельность мактабов, однако новые мактабы продолжали открываться без разрешения[482]. Успехи же советской власти были весьма скромными. В 1923 году Ташкентский старогородской совет, воспользовавшись вакуфными доходами, по сообщениям, преобразовал 22 мактаба в новометодные школы[483]. Два года спустя он постановил закрыть все городские кориханы (школы, где занимались заучиванием Корана наизусть). Сохранялся мощный источник враждебности по отношению к новой школе и методам ее внедрения, которые порой становились насильственными. 23 декабря 1923 года имам мечети в ташкентском махалля Ховузлик повел верующих на штурм советской школы, в ходе которого они попытались вернуть свое имущество, реквизированное в 1918 году[484]. Решение о закрытии корихан спровоцировало демонстрацию и заявление от имени «всех жителей Ташкента», вопрошавших старогородской отдел народного образования, что случилось с объявленной в 1917 году свободой вероисповедания[485]. Мактабы просуществовали до 1927 года.

Медресе, однако, переживали стремительный упадок, поскольку учащиеся в хаосе революции разбегались, вакуфное имущество расхищалось, а учебные помещения нередко реквизировались. Одним из первых действий вакуфного отдела Туркомпроса в 1920 году стало урегулирование доходов медресе, а следовательно, и установление контроля над ними[486]. Власти надеялись модернизировать медресе, вынудив их следовать ступенчатому учебному плану, с экзаменами, отмечающими этапы прохождения четко регламентированной девятилетней программы, включающей и светские предметы[487]. В начале 1923 года Главное вакуфное управление реформировало четыре медресе в Ташкенте, введя там уроки математики, естествознания, географии, истории и русского языка[488]. В следующем году администрация осуществляла надзор уже за 18 медресе, из которых две были превращены в средние школы, одна безвозмездно передана курсам хлопководства, а одна – союзу «Кошчи»[489]. В 1925 году Ташкентский исполком потребовал всеобщей регистрации всех религиозных школ города. Этот шаг вызвал массовую демонстрацию учащихся медресе в начале 1926 года, после которой исполком закрыл все городские медресе[490]. В Бухаре многие медресе обезлюдели сразу же после штурма, поскольку ученики, поверив «разным лживым подстрекательским слухам», бежали из города; так же, несомненно, поступили и многие учителя, поэтому многие известные медресе Бухары после 1920 года пустовали[491]. Государство отремонтировало пять из них и вновь открыло их в 1922 году, уже с реформированной учебной программой, тогда как здания многих других медресе были реквизированы под различные нужды (казармы, начальные школы и т. д.). Количество медресе в городе резко сократилось, и в 1927 году их функционировало всего четыре[492]. С упразднением медресе в Ташкенте и значительным сокращением их числа в Бухаре и Самарканде центр притяжения исламского образования переместился в Фергану, на города которой приходилось 71 из 84 медресе, известных ОГПУ в 1927 году[493]. Так начался долгосрочный сдвиг местоположения мусульманской учености и исламского консерватизма в Средней Азии, отголоски которого ощущались в поздне– и постсоветский периоды.

Споры о женщинах, грезы о новой жизни

«Женский вопрос» был одним из главных пунктов национальной программы. Кроме того, он стал главной ареной борьбы между джадидскими и большевистскими представлениями о преобразованиях. Позиция джадидов по этому вопросу коренилась в модернистских дискурсах, общих для большей части мусульманского мира. До 1917 года они выступали против многих традиционных установлений семейной жизни (больших издержек на празднование событий исламского календаря, многоженства, затворничества женщин и даже паранджи), ссылаясь на авторитетные исламские источники, в которых не находили предписаний ни для одного из этих обычаев. Однако главной их заботой было женское образование. Сам ислам требует, чтобы женщины получали образование, утверждали джадиды, поскольку без него женщины не могут быть достойными мусульманками, полноценными членами общества и хорошими матерями. В своей модернистской интерпретации ислама джадиды опирались на современную европейскую медицину и сексуальную этику, подкрепляя авторитетом науки свои доводы[494]. Вопрос перешел в практическую плоскость в 1917 году, когда Временное правительство предоставило женщинам право голоса. Туркестанские консерваторы решительно противились этому. В глазах джадидов подобное сопротивление было полнейшим безумием, поскольку, кроме всего прочего, означало отказ от половины голосов нации, а следовательно, уступку власти европейцам. Вообще споры о роли женщин были одним из главных катализаторов разлада, которым была отмечена мусульманская политическая жизнь в 1917 году. Юный А. Таджиев, доказывавший в своей статье необходимость школ для девочек, осуждал улемов за то, что они считают женщин «скудоумными» (ноцисот ул-ацл). В ответ некий мулла Саид Максудхан Махдум с негодованием обрушился на безрассудство Таджиева, посмевшего критиковать это выражение, полное обоснование которого автор находил в Коране и хадисах. «Неполноценность женщин во всех отношениях, – утверждал он, – доказана аятами Создателя и хадисом Пророка. Поэтому печатать в газетах совершенную нелепицу и глупые выдумки – значит вводить мусульман в заблуждение» и пребывать на грани неверия (куфр)[495]. Консерваторы одержали победу, и во многих местах мусульманским женщинам было отказано в праве голоса [Khalid 1998:262–263]. Поэтому превращение женщин в полезных членов нации стало для джадидов первостепенной задачей, как только они вошли в состав органов советской власти в 1918 году.

Как и во многих других частях мусульманского мира, завязавшаяся полемика оставалась преимущественно мужской дискуссией о национальной самобытности и прогрессе[496]. Для джадидов призмой, через которую рассматривался вопрос о женщинах, по-прежнему была нация, они демонстрировали замечательную преемственность аргументации, преодолевшей революционный водораздел, хотя зачастую принимавшей новые обороты. Времена изменились, утверждал некий автор, и теперь мужчинам нужны образованные жены; если мы не будем давать нашим девочкам образование, мужчины будут жениться на русских женщинах и тем самым навредят интересам нации[497]. Если нация хотела развиваться, женщины должны были измениться. В такой обстановке женщины заняли видное место в поэзии эпохи, а стихи, посвященные или обращенные к женщинам, входили в репертуар всех поэтов(-мужчин) эпохи[498].

Главными причинами отсталости женщин считались изоляция и отсутствие образования. Так, в глазах Чулпана женское затворничество являлось разновидностью тюремного заключения, и он сравнивал женщин Востока с самим колонизированным Востоком:

Мен бир шарқ қизимен, Шарқнинг ўзидек

Бутун таним, жоним – хаёл уяси,

Меним қора кўзим кийик кўзидек

Белгисиз овчининг ўқин кўзгуси.

Айталарким, ёзда ҳар бир жони бор

Эркин нафас олар, шодланар, яйрар.

Айтмайларким, Шарқда боғлиқ хотинлар

Ул ёруғ дунёга на замон кирар?[499]