Читать книгу - "Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами - Стюарт Джеффрис"

необязательно даже ехать в Париж, тем более стоять в очереди в Музей Орсе. Вы можете просто заказать всё это в интернете. Таким образом, вам не нужно тратить душевные силы на познание искусства через посещение музея, но вы всё равно можете приобщиться к культуре и выразить себя через совершение покупки. Это будет истинно постмодернистским поступком.

(7) Ломая бинарности. 1989. Конец истории? / Квир-теория / Фетва Рушди

I

В 1989 году, когда пала Берлинская стена и казалось, что дни социалистического СССР и всего советского блока сочтены, молодой американский политический ученый Фрэнсис Фукуяма выступил в Чикагском университете с докладом под названием Конец истории? Он предположил: «То, чему мы, вероятно, являемся свидетелями, — <…> конец истории как таковой, завершение идеологической эволюции человечества и универсализации западной либеральной демократии как окончательной формы правления». Фукуяма утверждал, что больше не будет никаких столкновений из-за фундаментальных ценностей, поскольку «в общечеловеческом <…> государстве разрешены все противоречия и утолены все потребности»[331].

По мнению Фукуямы, бинарное противоречие холодной войны между советским коммунизмом и американским капитализмом закончилась триумфом последнего. Но едва ли это действительно был конец истории: на волне этой эйфории вновь поднял голову старинный конфликт между христианским Западом и исламским Востоком. На геополитическом уровне Западу был нужен враг, будь то советский коммунизм или воинствующий ваххабизм, чтобы более четко определить свою идентичность, возложить на себя героическую миссию по защите истинных ценностей и оправдать абсурдные, в противном случае, военные расходы.

Надо заметить, конечно, что в последние годы подобное бинарное мышление яростно критиковали такие постмодернистские философы, как Деррида, Делёз и Гваттари. Западная метафизика, утверждал Деррида, создала систему ложных бинарных противопоставлений и, что еще хуже, внутри каждого установила превосходство одного полюса над другим безо всякого объяснения — скажем, мужчины над женщиной или Запада над Востоком.

Однако, как и история, бинарное мышление не закончилось с падением Берлинской стены. Напротив, можно сказать, что у него открылось второе дыхание: декадентскому, коррумпированному, гендерно-флюидному, распущенному и глубоко постмодернистскому Западу бросили вызов исламисты. Для исламистов поддерживать противопоставление между священным и мирским, религиозным и светским оказалось необходимо путем насилия. Новый дуализм, появившийся после холодной войны, возник в форме манихейской борьбы защитников религиозного авторитета с безбожным постмодернистским Западом. Одной из жертв этой борьбы оказался иранский писатель-постмодернист Салман Рушди, которому пришлось скрываться более десяти лет после публикации книги Сатанинские стихи, поскольку любой правоверный мусульманин был обязан, согласно распоряжению иранского аятоллы Хомейни, убить кощунственного отступника. В этой главе я исследую, как постмодернизм, долгое время считавшийся критикой модернизма, к концу 1980-х годов сам стал объектом критики со стороны как левых, так и правых мыслителей, возмущенных его кажущимся политическим отступничеством и разрушающим воздействием на западное метафизическое мышление.

Когда Фрэнсис Фукуяма читал свой доклад в Чикагском университете, он как раз готовился покинуть корпорацию RAND, где был экспертом по советской внешней политике, поскольку его пригласили занять должность заместителя директора политического планирования в Государственном департаменте США. Его выводы о разрешении всех противоречий могли бы до глубины души поразить мусульман британского Брэдфорда, расположенного в Южном Йоркшире, которые как раз устроили на днях сожжение книги Салмана Рушди Сатанинские стихи — как предмета кощунственного оскорбления своей религии. Или китайских студентов, которые в июне 1989 года участвовали в кровавых столкновениях на площади Тяньаньмэнь в Пекине, требуя от коммунистического государства разрешить большую свободу слова и ослабить цензуру. Но, скорее всего, ни тех ни других не было на выступлении Фукуямы. Так же как не было там и угнетаемых женщин или людей, преследуемых по расовым мотивам, за сексуальную ориентацию, религию или гендерное самоопределение. Все они едва ли согласились бы с утверждениями Фукуямы, что все противоречия разрешены и все человеческие потребности удовлетворены.

Несмотря на поразившую тогда слушателей доклада самоуверенность аналитических выводов, когда три года спустя Фукуяма написал и опубликовал на его основе книгу Конец истории и последний человек, даже вопросительный знак исчез из названия, что как бы предполагало, что теперь у Фукуямы отпали последние сомнения в своей правоте[332]. Дуайен великого исторического нарратива, Георг Вильгельм Фридрих Гегель предвидел будущее, в котором абсолютно рациональная форма общества и государства победит. Этот момент, как утверждал Фукуяма, настал: в истории не может быть никакого следующего этапа после либеральной демократии. Коммунизм мертв; великий нарратив истории завершился грандиозным расцветом, и человечество достигло счастливого гомеостаза.

Всё, что осталось, — вечность, по описанию очень похожая на бесконечную скуку. «Конец истории печален, — писал Фукуяма. — Борьба за признание, готовность рисковать жизнью ради чисто абстрактной цели, идеологическая борьба, требующая отваги, воображения и идеализма, — вместо всего этого — экономический расчет, бесконечные технические проблемы, забота об экологии и удовлетворение изощренных запросов потребителя»[333]. Возможно, перспектива такой скуки, размышлял Фукуяма, может перезапустить историю.

Важно понимать, что решающим фактором для прихода Фукуямы к подобным взглядам стало его раннее знакомство с постмодернизмом и деконструкцией. Будучи аспирантом в Йельском университете, он занимался сравнительным изучением литературы одновременно с Полом де Маном, прежде чем отправиться в Париж слушать лекции Ролана Барта и Жака Деррида. «Я решил, что это полная чушь», — вспоминал он в интервью.

Они исповедовали своего рода ницшеанский релятивизм, утверждавший, что истины не существует, что не может быть аргумента, превосходящего любой другой аргумент. И при этом большинство из них были приверженцами марксизма. Это выглядело как абсолютное противоречие. Если вы и в самом деле моральный релятивист, нет причин, по которым вы не можете исповедовать национал-социализм или теорию расового превосходства европейцев, потому что для вас не должно существовать никаких теорий, более верных, чем все остальные. Я подумал, что это путь к моральному банкротству, и решил сменить передачу и заняться политической наукой[334].

Возможно, Фукуяма просто заменил одну чушь на другую. Несомненно одно, его тезис о-конце-истории настолько шокировал его гарвардских учителей, что они вынуждены были разработать альтернативную, более правдоподобную точку зрения на геополитику последнего десятилетия двадцатого века.

Фукуяма писал свою докторскую диссертацию в Гарварде под руководством политического ученого Сэмюэла Хантингтона. Но в данном случае ученик гораздо сильнее повлиял на своего учителя: работа Фукуямы побудила Хантингтона заявить, что закончилась не история, а эпоха идеологии. В отличие от Фукуямы, он признавал, что рост влияния ислама и подъем Восточной Азии в целом имеет ключевое значение для продолжающегося великого нарратива истории. В самом деле, когда в 1993 году Хантингтон писал для журнала Foreign Affairs статью под названием Столкновение цивилизаций?, он неявно диагностировал