Читать книгу - "В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - Сергей Иванович Григорьянц"

к общеевропейской культурной традиции искусство русского авангарда могло привести к тому, что в советских музеях просто не было бы представительной подборки целого периода национальной живописной культуры. Первым стал директор микроскопического музея в узбекском городе Нукус Савицкий. Он объезжал семьи старых художников, частью выпрашивал, частью предлагал купить (но не отдавал денег) их картины и графику. У меня он выманил большой «Портрет сестры» работы Жегина и денег, как и всем, конечно, не отдал. Да и откуда в районном музейчике могли быть деньги? Но сейчас в нем крупнейшая в мире (100 тысяч единиц хранения) коллекция русского авангарда. Раньше других крупных музеев опомнились в Ленинграде, где директором Русского музея стал Пушкарев. Если бы не полученная в результате шантажа, как плата за выезд из СССР часть собрания Костаки, в Третьяковской галерее вообще не было бы экспозиции русского авангарда – висели бы два десятка случайных вещей.

Таким образом, попытки уберечь искусство русского авангарда, впервые в истории русского искусства опередившего близкие течения в Европе и открывшего новые пути развития мирового искусства, от полного уничтожения в годы советского варварства было делом еще более трудным и не менее важным, чем спасение русских икон – ведь уничтожалась преемственность культурной жизни России.

Конечно, повторюсь, некоторые художники и их семьи самоотверженно (и это было зачастую реальным риском для жизни) под диванами, за шкафами, на антресолях в кухне пытались сохранить свои картины 1910–1920-х годов. Но чужих картин не собирал, не пытался спасти практически никто. Я знаю лишь некоторые исключения.

Архитектор, академик Виктор Веснин в своей квартире сохранил шедевры Любови Поповой и некоторых других своих друзей. Являясь президентом Академии архитектуры, спас холсты Татлина, передав их в ЦГАЛИ и в библиотеку Академии. Фольклорист Юрий Матвеевич Соколов все годы советской власти продолжал собирать картины художников русского авангарда, по преимуществу шедевры. В коллекции Рубинштейна был громадный великолепный портрет сидящей женщины Ларионова из коллекции Соколова. У меня из этой коллекции – шедевр Чекрыгина «Превращение плоти в дух». Конечно, сохранялись отдельные картины и графика в коллекциях Рыбакова в Ленинграде, в уже упоминавшейся коллекции Эттингера, но это были только осколки уходящей культуры.

Но велась истинная, титаническая и целенаправленная работа по спасению русского авангарда. И хотя, как мне кажется, наши представления об искусстве первых десятилетий XX века и сегодня очень неполны и крайне субъективны, тем, что мы все-таки знаем, мы обязаны двум великим русским коллекционерам: Николаю Ивановичу Харджиеву, начавшему героически собирать все, что возможно, с конца 1920-х годов и Георгию Дионисиевичу Костаки, который уже после войны, в значительной степени благодаря Льву Федоровичу понял, что самое интересное, что можно собрать в России – это на его глазах уничтожаемые произведения старших его современников. Я знал их обоих и хоть немного напишу о каждом, а сейчас от двух основных, героических деяний русских коллекционеров – спасению русской иконы и русского авангарда – вернусь к общей задаче коллекционирования. Главная цель любого собрания может пониматься классически – как борьба с хаосом, с состоянием гибельной неупорядоченности окружающего мира.

Революция в России, создавшая порядок или вернее беспорядок, где все было «расхищено, предано, продано», вызвала в обществе очень любопытную ответную реакцию – подлинный взрыв дотоле не бывавших в России коллекционерских страстей. Революция, советская власть были прямым, земным воплощением космической идеи хаоса и люди инстинктивно принялись делать то, что им положено на земле – понемногу восстанавливать смысл жизни и наводить в ней порядок.

И тут можно вспомнить – и даже назвать символическими – ежедневные при выходе из дому заглядывания Игоря Николаевича в большой деревянный мусорный ящик, стоявший во дворе их дома. То и дело там оказывался то стул времен царя Алексея Михайловича, то резное крестьянское кресло с поразительной красоты солнцеворотом на спинке, то метровая японская бронзовая ваза, обвитая змеей. Все перемешалось в древней Москве и потеряло своих хозяев. Рядом с комнатами Поповых и мусорными ящиками были полуразрушенные патриаршие палаты, жильцам соседнего плохонького нового конструктивистского дома уже не нужна была крестьянская мебель, а владельцы или наследники барской гостиной, где стояли японские вазы, если и были живы, то скорее всего пребывали на Колыме. В отличие от Игоря Николаевича, который заглядывал в ящики на ходу, Лев Евгеньевич Вишневский обходил десяток помоек и сборщиков макулатуры во дворах, так же и Сергей Петрович Варшавский делал с утра ежедневный обход комиссионных магазинов Ленинграда. Что, в общем, было примерно одним и тем же.

С помойками отчасти связана и одна из моих вещей. Когда-то в Киеве я купил ореховый резной комодик начала XVIII века, верхняя крышка которого была выложена дельфтскими изразцами. Татьяна Борисовна увидела его, вероятно, еще в Киеве, до перевоза комода в Москву и сказала, что уже слышала о ровно таком же, найденном лет за десять до этого в Ленинграде Шестеренком и Игорем Качуриным. Разломав его на части (старая мебель тогда не ценилась) и вытащив некоторые нерасколовшиеся изразцы, они отправились к Абраму Марковичу, который тут же сказал сыну:

– Я всегда считал, что ты дурак, но не до такой же степени! Этот комодик пропал во время войны из дома Петра в Летнем саду. Собирайте его обломки.

Соломон Абрамович и Качурин тут же побежали назад к помойке, но было уже поздно, кто-то умный обломки уже подобрал.

С коллекционной точки зрения этот рассказ меня слегка огорчил. Если в России, да еще в узком кругу наших знакомых известны два такие комода, значит, в свое время их было множество и это вещь вполне рядовая. Но прошло лет тридцать, во всех превратностях судьбы комодик уцелел и, довольно часто бывая в Бельгии и Голландии, я вдруг обнаружил, что в музеях нередкой является подобная резная ореховая мебель XVII века и, конечно, выставлено множество дельфтских фаянсов, но вот сочетания дорогой мебели с фаянсовыми плитками я не увидел ни разу. Даже в больших монографиях о дельфтских фаянсах нашлась только пара простеньких кухонных шкапиков с изразцами, но ни одного примера дорогой дворцовой мебели. Вероятно, это был специальный небольшой заказ – может быть, лично Петра, – от которого мало что осталось.

В дореволюционной России нельзя было представить, чтобы все премьеры императорских театров, все профессора и академики, все крупные врачи, инженеры и даже генералы и поэты стали бы коллекционерами, а в советское время это оказалось практически именно так. Конечно, этот взрыв коллекционных страстей имел не только историософские причины, но и чисто практические, житейские, напрямую связанные с выживанием в эти страшные годы, выживанием