Читать книгу - "Черубина де Габриак. Неверная комета - Елена Алексеевна Погорелая"

Так, пока Леман служил в ведомстве управления торговлей при Кубанской раде, Лиля писала листовки для распространения по Екатеринодару, а пока он читал лекции по истории при Ведомстве просвещения (успевшем, между прочим, открыть в Екатеринодаре первое на Кубани высшее учебное заведение — политехнический институт) — составляла брошюры для курсов библиотекарей и учебные программы для местных учителей. В конце концов молодых образованных специалистов заметили, и Лиля с Леманом получили работу в ОСВАГе — Осведомительном агентстве Добровольческой армии.

Несмотря на громкое название, агентство занималось не столько осведомительной, сколько информационно-пропагандистской деятельностью: издавало газеты, ставило злободневные постановки в театрах, распространяло листовки и агитационные материалы, «работало с населением». Лиля и Леман числились по литературно-публицистической части ОСВАГа, в отличие от остальных частей, на которые так и сыпались упреки в недальновидности и ходульности пропаганды, работавшей на совесть и много сделавшей для культуры и журналистики «белого» Юга. Леман, прирожденный руководитель, занимал хорошую должность — был главой Информационного отдела, координировал работу газетчиков и журналистов. Лиля корпела над переводами иностранной корреспонденции, но приходилось ей сотрудничать и с местными газетами, прежде всего с «Казачьей думой», «Станичником» и «Утром Юга». Видимо, ее встреча с Самуилом Яковлевичем Маршаком, постоянно печатавшим в «Утре…» статьи под псевдонимом «Доктор Фрикен» (именно этот псевдоним спасет его впоследствии, ибо под именем незнакомого доктора, автора разгромных антибольшевистских фельетонов, никто не опознает великого советского детского поэта С. Маршака), произошла в 1919-м именно там.

Шапочно знакомые еще по Санкт-Петербургу, вращавшиеся в общих литературных кругах, отдавшие дань поэтическому символизму, они необыкновенно обрадовались новой встрече. Рабочие отношения быстро переросли в крепкую дружбу. Говорят, внимание Маршака к Лиле было столь очевидным и (не сравнить с требовательностью и непреклонностью Лемана) трепетным, что даже вызвало неудовольствие его молодой жены Софьи Михайловны, урожденной Мильвидской. Но, судя по всему, никакая эротика Самуила Яковлевича с Лилей не связывала — только искренняя симпатия, подкрепленная безусловным признанием таланта друг друга. Лиля посвящала Маршаку дружеские стихи, говорила с ним об антропософии; Маршак же и много лет спустя признавался, что именно встреча с Васильевой перевернула его представления о детской литературе и побудила писать для детей.

Однако если их взаимная привязанность, подсвеченная маршаковской творческой невесомой влюбленностью, более чем объяснима — тут и общий культурный бэкграунд, и разлученность с близкими, и тяготы екатеринодарского скудного быта, который легче было выносить в кругу друзей… — то куда менее объяснимо другое: как вообще Маршаку и Васильевой пришло в голову создать тот самый легендарный Театр для детей, с которого началась вся детская театральная история XX века?

Возможно, мысль об этом зародилась в прокуренной пыльной редакции «Утра Юга», где Лиля Васильева и Маршак, подолгу просиживая над чужими заметками, задумывались о том, что неплохо было бы писать о чем-либо вне политики, вне пропаганды. Но — до поэзии ли в эти годы, до «своего» ли, за которое не заплатят, да и не напечатают? Если только… Если только писать для детей?..

Лиля, как любая предтеча, удивительно чутко выхватывала из воздуха образы и желания эпохи.

В конце XIX столетия, одержимого поиском Бога и возвещающего о его смерти, она выстраивала вокруг себя безумную реальность Достоевского, педалируя историю «случайного семейства» и сюжет собственного — мученического — избранничества.

В начале XX, на волне всеобщего поклонения Вечной Женственности, сомнамбулически заговорила от лица Прекрасной Дамы, прежде безмолвствовавшей и лишь молчаливо благословлявшей своих псалмопевцев.

В 1910-е годы — почуяла роковую, неодолимую тягу к Учителю, мудрому поводырю, обнаруживающую и реализующую себя повсеместно: в царском дворце — в виде обожествления юродивого инфернального «старца», в рабочих кругах — в виде преданности вождям, в богемной среде — в поклонении Мессии (и, наконец, по прошествии пятнадцати лет обернувшуюся культом личности)… А в 1920-е — ощупью двинулась навстречу детской поэзии, детям-читателям, оказавшимся в роли связных между прошлым и будущим, в роли первопроходцев в том мире, куда многим старшим закрыли дорогу.

Дети 1920-х годов. Дети, вместе с семьями вырванные из привычного окружения, вывезенные из уютных домов, наблюдающие всю кровавую вакханалию революции и Гражданской войны. Дети-сироты, чьи родители были убиты, умерли в голоде или в тифу. Дети, помнящие, как угасали их матери, бабушки, братья и сестры. Дети, сбивавшиеся в беспризорные стаи, чтобы составить потом лютый контингент детколоний и первых советских «коммун». Дети, не знающие нормального жизненного уклада, приученные жить на ходуном ходящей почве, на проваливающейся земле…

Одна из актрис будущего театра, Анна Богданова, близкая подруга и соратница Маршака, вспоминала, как встретилась она с потенциальным зрителем маршаковских спектаклей возле дома, где вместе с Васильевой и Маршаком собиралась поужинать четырехсотграммовой пайкой «зарплатного» хлеба и кружкой пустого кипятка:

Кто-то тихо постучал в окно. Я подошла и увидела: по росту — ребенок, но лицо такое опухшее, что трудно определить возраст… ‹…› в руках длинная стариковская палка, серый деревенский рваный армячок, на голове рваная зимняя шапка. Он что-то говорил, но слов не было слышно. Я открыла окно и услышала надорванный, слабый, простуженный голос мальчика, который ему, видимо, не подчинился. Он протянул руку, а потом поднес ее ко рту, шепча:

— Крошечку… — И докончил: — Только подержать во рту…

Я подошла к столу и отрезала четверть от своего куска — пайка хлеба. Трое сидящих за столом сделали то же самое[181].

Этому мальчику, Ване, так и не удалось помочь — он умер в тот же день, как его пообещали принять в Городок. Да и что бы тогда помогло этим детям? Неужели театр? Неужели «Цветы для маленькой Иды»?..

В «великом и страшном» 1919-м этот рецепт не казался безумным — во всяком случае, Лиля, Маршак и Леман, принимавший в обустройстве Городка живейшее участие и имевший в этом свой интерес, были убеждены в его действенности.

Работа над созданием Детского городка, предназначенного для спасения и (пере)воспитания беспризорных и безнадзорных детей, была начата с разрешения ОСВАГа зимой 1919 года. 17 марта 1920-го Екатеринодар триумфально заняли большевики. Весь ОСВАГ к тому времени уже был за границей, однако и Лиля, и Леман остались — и, к чести красного руководства, ни у кого не возникло сомнений в том, что дело их следует продолжать.

Городок, располагавшийся в просторном здании бывшей Кубанской рады, был организован по принципу образцового центра дневного пребывания. Там квартировали детский сад с довольно приличным по тем временам (и горячим!) питанием, собранная всеобщими силами библиотека, несколько мастерских, где дети изучали не только ремесла, но и историю, гимнастику, пластику и актерское мастерство.