Читать книгу - "Автобиографические записки.Том 1—2 - Анна Петровна Остроумова-Лебедева"

постоянно приходится сдерживать себя и свои порывы из боязни, чтобы „аромат кипарисовых рощ, роз и горного воздуха“ не улетучился слишком скоро, бесследно и бесплодно…»[308]

Но жизнь брала свое. Как только я приехала, мои товарищи побывали у меня. Сразу появились новые заботы, новые задачи.

«…Сомов смотрел мои работы, был, как всегда, искренен и правдив, слушал внимательно как серьезное, так и вздор, который я ему рассказывала. Он говорит, что очень рад, что может совершенно искренне и от души сказать, что я сделала огромные успехи как в колорите, так и в рисунке, что мои работы серьезные и строгие, хотя немного сухи. Особенно хвалил этюд, который я написала у Бори (моего брата), — хоть сейчас на выставку, даже не хочет, чтобы я дописывала небо. „Ай-Петри“ ему меньше понравилось. Ему не понравились облака и небо. Я с ним совершенно согласна, да и ты, я думаю, тоже. Некоторые мои рисунки он нашел хорошими: „Мисхорское дерево“, „Прибой“ и другие.

Я виделась с Грабарем, он очень внимателен и любезен со мной. Ни Аргутинский, ни Философов у меня еще не были, зато пришел сейчас же Дягилев по поводу „моего номера“[309]. Был очень обстоятелен и даже оставил мне записку по пунктам, что мне надо делать. Номера 8 и 9 „Мира искусства“ не вышли еще, так как Дягилев был болен и ему делали в Берлине операцию. Бедный Философов опять очень болен, ездил тоже на консультацию в Берлин, и ему опять надо резаться. Мне до глубины души его жаль…

У Бенуа мне было скучно. Там все время говорили об „Ипполите“, которого я не видела, так как простудилась и благоразумно не поехала в театр[310].

Моих гравюр в номере будет двадцать одна, и я должна сделать заглавный лист, но мне страшно не хочется.

„Турецкую беседку“ я уже начала, нарисовала на доску и принялась уже резать — египетский труд.

Послала Сабри Эффенди два тома Эдгара По и „Доктора Штокмана“[311] и премилое письмо.

Сомов все время говорит, как я подурнела и что мне надо отгореть, — мне только весело. Вообще, мне радостно…»[312]

Я энергично принялась за работу — готовить гравюры к декабрьскому номеру «Мира искусства».

Но я слишком налегла на работу, опять забывая свои малые силы, и опять сорвалась.

Уже в начале декабря я пишу К[лавдии] П[етровне], жалуясь и на болезнь, и на вынужденное безделье, и на то, что раз я не работаю — я не живу, и на одиночество, и на припадки тоски и меланхолии. Чувство одиночества во мне сильно обострилось с выходом Сони замуж, когда из нашей большой семьи остались только я да Лиля, младше меня на десять лет, которая не разделяла моих интересов и вкусов.

«…Это время я была больна, случился опять припадок острого ревматизма. Опять рука у меня повисла. Я не могла работать, скучала невозможно целую неделю. А все время читать мне, наконец, и надоело. Перечитывала Платона и В. Розанова.

За это время посетил меня Философов, был мил и умен как всегда, но было бы лучше, если б не был так корректен и воспитан. Он просил у меня данных к моей биографии (!). Я ничего не начинала работать для себя, все возилась с номером моим…»[313]

Елизавета Михайловна Мартынова и одна художница — бывшая академистка — затеяли рисовальные вечера на артельных началах. Пригласили Сомова, Лансере и других, всего восемь человек, и когда Сомов спросил обо мне, то они ему сказали: «Нет, мы не хотим Остроумову — она слишком умничает». Но вчера прислали мне приглашение, за которое я поблагодарила и, конечно, отказалась.

Я все это время хандрила, но вот сейчас, здесь, сидя совсем одна во всей квартире очень поздно вечером (и это мне приходится часто проделывать), я думала, думала, думала без конца… И вот с гордостью могу сказать: только в себе опять черпаю бодрость и желание работать.

У Бенуа мне скучно. Их среды теперь превратились в какие-то светские рауты. Это произошло оттого, что, когда Общество поощрения художеств предложило Бенуа редактировать новое повременное издание «Художественные сокровища России» и он принял эти обязанности, то в редакции стали собираться его товарищи художники, и там сосредоточилась художественная жизнь общества «Мир искусства». Дома у него собирались малознакомые мне люди. Бенуа решил посвятить этот журнал публикациям старинных предметов искусства, находящихся в России в различных музеях и частных коллекциях. Создав его, Бенуа показал свою огромную эрудицию. Журнал знакомил зрителя со всевозможными отраслями искусства, предметы которых были подобраны с исключительным вкусом и знанием. Конечно, этот журнал имел большое влияние на художественное сознание современного общества и художников.

«Меня страшно смешат некоторые члены нашего кружка: Бенуа, Дягилев, Философов и другие. Они, конечно, слышали, что я привезла с собой работы маслом, и, так как Бенуа ничего порядочного не видал у меня по краскам, боится и спросить, а вдруг я захочу выставить, а работы слабы, а Дягилев и потому еще, что он определенно хочет видеть во мне только гравера, ему он гораздо нужнее, и потому он… замалчивает о моих работах и не показывает никакого интереса к ним и особенно настаивает на гравюрах, думая и надеясь направить меня по тому пути, который они мне определили. Они не знают, что я привыкла делать всегда то, что меня в данную минуту интересует, а совсем не под чьим-нибудь давлением!

Я соскучилась по краскам. Начну портрет бабушки. Конечно, у меня никакого нет желания выставлять, тем более что и нечего еще, да меня это никогда и не увлекало к работе. Меня всегда толкало к работе мое внутреннее чувство и жажда…»[314]

Я стремилась к живописи, к краскам. Работала много, но мои масляные вещи меня не удовлетворяли. В них не было ничего нового, самобытного. То, что я восприняла от Уистлера, я не в силах была приложить к масляной живописи. Мешали мне прежние традиции и старые навыки. И я бросилась в сторону цветной гравюры — в ней для меня была полная свобода действий. Ничто меня в ней не связывало, и я мою жажду к живописи начала удовлетворять в цветной гравюре, открывая там новый путь. Мне легко было проводить в ней принципы, преподанные Уистлером. Законы светописи, пятна, воздушная пространственность — все, все, чему он учил меня, я легко применяла к новой, незнакомой для Ворота в Павловском парке. меня области искусства. Я по