Читать книгу - "Мои воспоминания. Под властью трех царей - Елизавета Алексеевна Нарышкина"

спастись бегством от неумолимой грозной казни. На мостовой заметны следы тяжелых колесниц. Около останков этой жизни, зарытой в пепле, изверженном из недр постоянно угрожающей горы, селятся в беспечности другие поколения, доказывая лишний раз, что человек легко забывает уроки прошлого и сживается с дамокловым мечом во всех его видах. В Риме, куда мы возвратились, я с радостью нашла телеграмму моего лучшего друга, графини Ламздорф, с которой я хотела встретиться и которая назначала местом нашего свидания Женеву, куда мы и решили отправиться из Италии. Я не видела Мери с тех пор, как я оставила ее весной 1858 года стоящей у колыбели ее дочери. Муж ее перешел в дипломатическую службу, и они все время проживали за границей. Изредка мы переписывались, не для передачи фактов нашей внешней жизни, сделавшейся столь различной, но скорее как обзор нашего духовного мира, и мы чувствовали то же взаимное понимание, как и прежде. Совпадение наших мыслей заставляло нас неоднократно почти одновременно после долгого молчания взяться за перо, чтобы напомнить о себе друг другу. Видеть Мери опять, после восьмилетней разлуки, было бы исполнением самого пламенного моего желания, и потому легко судить о моем горе, когда по приезде моем во Флоренцию я узнала о только что полученном известии о ее смерти в Женеве. Она была таким олицетворением жизни, бьющейся со всех сторон и сообщающей себя всему и всем, в ней было такое богатство пленительных дарований, не успевших еще проявиться вполне, что трудно было о ней думать, как [об] угаснувшей в вечном безмолвии и унесшей с собой секрет непроявленных сил. Моя скорбь была большая. Я была окружена участием моих добрых друзей Сакенов и Маларэ. Мы провели с ними все дни до нашего отъезда во Флоренцию через Турин и Mont Cenis[583].

Как и при первом нашем отъезде из Италии, ожидались выстрелы новой войны. Пруссия и Австрия готовились помериться силами для решения вопроса о преобладании той или другой державы в Германии, а Италия присоединилась к Пруссии, чтобы освободиться от иностранного владычества и довершить свое объединение. Возбуждение замечалось во всех городах Италии. Гимн Гарибальди раздавался всюду, и пели с увлечением: «Lascia Caprera, camicca rossa»[584]. В Париже нас встретил на вокзале двоюродный брат моего мужа, граф Филиппи. Он был сын графа Сергея Федоровича Ростопчина, увезшего из Флоренции в Москву итальянскую графиню Филиппи, на которой он женился, когда она овдовела. Но он сам умер, не успев узаконить своего сына, и жена его также вскоре умерла. Мальчик был взят в Париж графиней Сегюр и воспитан с ее детьми, нося имя первого мужа своей матери, которое ему принадлежало по закону. Я его знала, так как он был в России во время нашей помолвки. Он привез нам приветствие тетушки, графини Сегюр, и приглашение приехать к ней в Нормандию в ее имение les Nouettes[585], где она проводила лето. В Париже я была дома и потому не распространяюсь о моих впечатлениях. Из старых друзей я часто видела о. Васильева, знавшего как никто все, что касалось нашей семьи. Филиппи или Voldemar, как его звали, бывал у нас постоянно. Все Сегюры отсутствовали в то время в Париже, кроме Sabine, монашенки, никогда не выходившей из своего монастыря de la Visitation[586], будучи под строгим правилом затворничества (la clôture[587]). Мы у нее были и говорили с ней за железной решеткой, отдаляющей ее от мира и всего, что она могла иметь в нем: счастья, блеска, наслаждений всякого рода. Она отреклась от всего этого в молодых годах, вероятно, под влиянием тесной дружбы, которая соединяла ее с ее старшим братом, аббатом. Он был единственным человеком из ее близких, которого она видела лицом к лицу. Даже мать ее могла только говорить с ней из-за решетки и в виде большого исключения получила разрешение раз в год совершать une retraite[588] в этом монастыре под условием всецелого подчинения всем заведенным в нем правилам. Она должна была спать в холодной комнате на узкой жесткой койке, вставать ранее света, есть грубую пищу и обходиться без услуг своей горничной, которую не имела права брать с собой. Такие правила были слишком тяжелы для пожилой дамы, привыкшей к комфорту, и последние года, не будучи в силах исполнять их, она принуждена была отказаться от своих ежегодных посещений. Двери монастыря открылись для нее, только когда Sabine умирала, напутствуемая своим братом, у которого чувство высокого пастырского призвания заглушало огромное горе потери друга всей его жизни, каковым была для него сестра. Этот момент описан в книге, посвященной памяти Sabine de Ségur[589], и его трудно читать без слез. Сабине, когда мы ее видели, было около 35 лет, она была умна, приятна, сердечна, весела, говорила очень быстро и оживленно, как вся ее семья, напоминая мне по голосу ее сестру Natalie de Malaret. В ней не было никакой позы, никакой напускной важности, и вместе с тем она так строго соблюдала свои обеты. Когда незадолго до ее смерти, ее родные выхлопотали у Папы разрешение отвезти ее в Eaux Bonnes[590] для лечения ее грудной болезни, она отказалась от этой поездки, написав в умном и красноречивом письме, что лечение на водах есть лечение богатых людей, а она дала обет бедности и что она не хочет нарушать своего затворничества. Надо признаться, что католическое духовенство обладает особым даром влияния на души и возбуждения в них беззаветной преданности и непоколебимой веры. Мы провели недели две в Nouettes, красивом имении, купленном графом Ростопчиным для своей дочери у наполеоновского маршала Лефевра[591], который и назывался Lefèvre de Nouettes. Я любила Нормандию, которую с детства знала, ее богатые пастбища с разбросанными по ним яблонями, разводимыми для выделывания сидра. Я любовалась этой милой для меня природой в течение двух часов езды на лошадях со станции железной дороги не так, как у нас по ухабам и косогорам, но по хорошо содержимому шоссе. Тетушка встретила нас у подъезда с сыном монсиньером и секретарем его аббатом Дерингером[592]. Она приняла меня как родную дочь. Связь ее с Россией поддерживалась только моим мужем и дочерьми брата ее, графа Андрея Федоровича[593]. Она вышла замуж в Париже одновременно со своей сестрой (моей belle-mère), которой жених находился в составе нашей оккупационной армии. С тех пор сестры не видались, хотя переписывались в течение почти