Читать книгу - "Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова"

культурной катастрофы: поиск «преемника» Пушкина стал особенно актуальным, поскольку в нем воплотились надежды интеллигенции на непрерывное культурное развитие.

Итак, в короткий промежуток времени – первые годы 1920-х – надежды интеллигенции совпали с культурной политикой в общем стремлении выстроить генеалогию искусства и литературы. В качестве наиболее вероятного претендента на роль «родоначальника» русской литературы был предложен Пушкин – в этом были солидарны критики как эмиграции, так и метрополии: «Пушкин – родоначальник каждого выдающегося поэта русского»[520], «В возвращении к „живому“ Пушкину – освобождение и сила. Вне этой традиции нет русской поэзии»[521], «Пушкин, наконец, становится нашей настоящей, несомненной, чуть ли не единственной традицией»[522], «…это мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке»[523]. На начало 1920-х годов пришелся очередной виток канонизации Пушкина и оформления «пушкинской традиции» – теперь как революционного поэта, необходимого и актуального в новом обществе[524].

В годовщину смерти Пушкина в январе – феврале 1921 года в Петрограде прошли Пушкинские дни. Несмотря на скромность этих торжеств, в вышедшем по их итогам сборнике «Пушкин. Достоевский» отразилась риторика, на долгие годы определившая официальное отношение к поэту:

Новая русская литература начинается с Пушкина и Пушкиным. <…> Пушкин возвышается в начале этой новой русской литературы, как никем не превзойденный гигант. Гением Пушкина отмечены все ее великие достижения. <…> чувство благоговения перед Пушкиным, которое всегда было свойственно лучшим русским людям последних трех поколений, не должно угаснуть – оно должно разрастаться, оно должно стать всеобщим, всенародным[525].

Именно в контексте Пушкинских дней была прочитана знаменитая речь Блока «О назначении поэта»[526]. Ее центральным положением стало отстаивание «тайной свободы» истинного творца – его независимости от идеологического диктата[527]. Примечательно, что, говоря в «пушкинской» речи о некоем «поэте» (имея в виду подлинного поэта), Блок делает несколько отсылок к юбилейной речи Кузмина. О Кузмине он говорил так:

…многое пройдет, что нам кажется незыблемым, а ритмы не пройдут, ибо они текучи, они, как само время, неизменны в своей текучести. Вот почему вас, носителя этих ритмов, поэта, мастера, которому они послушны <…> мы хотели бы и будем стараться уберечь от всего, нарушающего ритм, от всего, заграждающего путь музыкальной волне[528].

Эти мысли оформились и уточнились в «пушкинской» речи, где поэт был назван сыном гармонии:

Поэт – сын гармонии; и ему дана какая-то роль в мировой культуре. Три дела возложены на него: во-первых – освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых – привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих – внести эту гармонию во внешний мир[529].

Нужно отметить, что отношение Блока к Кузмину как к «настоящему поэту» сформировалось намного раньше. Рецензируя в 1907 году «Комедию о Евдокии из Гелиополя», Блок так написал о ее авторе:

…если наше несчастное время таково, что действительно приходится опекать в иных случаях «мещанскую мораль», то совершенно фальшиво воздвигать гонения на Кузмина, художника до мозга костей, тончайшего лирика, остроумнейшего диалектика в искусстве[530].

Оценка, оставшаяся в иных общественно-культурных обстоятельствах фактом личных взаимоотношений двух писателей, в начале 1920-х годов приобрела идеологическую окраску: Блок использовал образ «истинного художника» как напоминание о миссии искусства и предупреждение против чрезмерной его политизации. Позднее оценка Блоком Кузмина и его творчества вошла в рецепцию последнего. В стихотворении «На юбилее М. Кузмина» (1920) Александр Беленсон метафорически уравнял Кузмина и Блока, разместив их на двух сторонах поэтического кубка – по всей видимости, того, из которого каждый мог испить мед поэзии:

Как на старинных медных кубках,

Острится профиль Кузмина.

Певец сетей, голубок хрупких,

Ведомый мудростью вожатый,

Он держит розу <…>

А рядом профиль светлый Блока,

<…>

Его взволнованная речь

О доле русской, не немецкой.

О том, что средь развалин храма,

Где прежде крест был, нынче – меч,

Должны поэта мы беречь

И сохранять разбитый мрамор[531].

Отметим эту прозрачную отсылку на «взволнованную речь» и слова о Кузмине – этот факт должен был символически укрепить статус последнего, передав ему место первого поэта после смерти Блока (стихотворение вошло в сборник, опубликованный в 1922 году).

Центральную установку «пушкинской» речи Блока – о творческой свободе любого художника, – можно встретить как в эстетической системе Кузмина, так и в настроениях и рецензиях членов Союза поэтов. Мы имеем дело с общим дискурсивным пространством, в котором идея о «подлинном поэте», тяготение к созданию гомогенной среды и представления об автономном от политики искусстве были разделяемы на разных уровнях. Схожая риторика, представления, убеждения прослеживаются в оценке стихов желающих вступить в Союз поэтов, в устройстве юбилейного вечера Кузмина, в риторике речей Блока, наконец, в обращении к фигуре Пушкина – и в реактуализации определенной части кузминской репутации. Кузмин оказался востребован в условиях, когда литературное сообщество нуждалось в фигуре, вокруг которой могли бы сплотиться защитники дореволюционной культуры, что привело к мгновенному взлету его авторитета, выдвинуло в ряд главных писателей Петрограда – но одновременно обернулось очередным витком возвращения к прежнему, дореволюционному кузминскому мифу. Характерно, что Эрих Голлербах, задумывая писать о Кузмине статью[532], просит его прислать точные сведения о публикациях и спрашивает: «Можно лишь считать Ваше александрийство (или александризм) центральным мотивом Вашего творчества?»[533] «Александрийские песни» появились 14 лет назад, но оставались самой популярной кузминской книгой: отдельным изданием они вышли в 1919 году, нотным изданием – в 1921-м.

Кузмин откликнулся на пушкинские мероприятия стихотворением «Пушкин» (февраль 1921 года), прочитанном на торжественном заседании в Доме литераторов и дважды опубликованном впоследствии[534]. В нем Кузмин подхватывает юбилейную пушкинскую риторику. Одной из главных идей стихотворения становится декларативное присутствие Пушкина в современности: «Он жив! у всех душа нетленна, / Но он особенно живет». По мнению Г. А. Морева, в этом стихотворении Кузмин воспроизводит

критическую интерпретацию его поэтики, как наследующей «классической» пушкинской линии, и, следовательно, репрезентирующей «революционность» и укорененность в «современности»[535].

С этой точки зрения стихотворение не только превращается в актуальное высказывание о наследовании и традиции, но и становится еще одним эстетическим манифестом Кузмина в поддержку его излюбленной идеи о праве художника на «собственную» современность – и таким образом неявно повторяя центральные положения пушкинской речи Блока.

Но кроме этого,