Читать книгу - "Дихотомия «Свой/Чужой» и ее репрезентация в политической культуре Американской революции - Мария Александровна Филимонова"

Сложившиеся в английской просвещенческой историографии мифы об англосаксонских вольностях, Великой хартии и т.п. активно транслировались американской пропагандой, как вигской, так и торийской. Оценка английской истории при этом довольно резко отличалась от оценки истории, например, Франции. Если история Франции воспринималась как история деспотизма, и именно поэтому в ней была так важна деятельность монархов, то история Великобритании – это история свободы. Здесь для американских вигов важнее всего был процесс становления неписаной английской конституции. Огромное значение для американцев революционной эпохи имели также обе Английские революции XVII века. Их герои становились объектом идеализации; с ними, как и с героями античности, американцы охотно ассоциировали самих себя. Зато короли Англии упоминались, как правило, в негативном контексте. Особенно резко критиковали политику династии Стюартов, в которой усматривалась тенденция к католицизму и деспотизму.

Вообще, позитивный образ Британии, ее истории, ее конституционализма не исчез полностью. Шел процесс, который по аналогии со средневековой идеей символического «переноса» Римской империи из страны в страну[1028] можно определить тем же термином translatio imperii, с той разницей, что «переносились» не античные, а британские имперские структуры. Очень рано появилось представление, что в Америку переносится утраченная в метрополии свобода. К Америке применялись некоторые характерные клише английской пропаганды, изначально использовавшиеся для противопоставления британцев жителям европейского континента. Такова, например, судьба антитезы умеренность/роскошь. Если в английской памфлетистике и прессе образцом умеренности, неиспорченности, простоты были традиционные британские нравы, еще не подвергшиеся иностранному влиянию, то американские виги те же достоинства сделали основанием собственной республиканской этики, а источником пагубной испорченности считали уже Британию. Наконец, к США очень рано начал применяться термин «империя» (empire), обычно с уточняющими эпитетами («республиканская империя», «империя свободы»). К той же политике translatio imperii можно отнести перенесение стереотипа отношений в семье (метрополия как мать, колонии как ее дети) на отношения штатов Атлантического побережья и колонизируемого Запада.

Образ Франции в рассматриваемый период также был полностью трансформирован. В колониальный период эта страны воспринималась через призму длительного геополитического противостояния с Великобританией и господствовавшего в британской культуре антикатолицизма. Колонисты могли процитировать Дж. Свифта:

Ад – в Риме, а может быть, впрочем, в Париже.

Еще повезло, что не где-то поближе![1029]

Однако после заключения франко-американского союза в 1778 г. восприятие изменилось. Франция в ментальности Американской революции – бесспорно, дружественный Другой. Как и Британия, Франция представляла собой образ деспотизма, и целый ряд устойчивых представлений о ней (неравенство, религиозная нетерпимость, роскошь и, конечно, деревянные башмаки крестьян) связан именно с этим. Но ее образ в то же самое время имел более четкую этническую окраску. Если у британцев в представлении американских современников, собственно, не было национального характера (точнее, за их национальный характер выдавались традиционные представления о подданных деспотического государства), то черты французов к этому не сводились. Их легкомыслие, любвеобильность, особенная элегантность и непринужденность манер (иногда чрезмерная) воспринимались именно как этнические характеристики. Образ Франции парадоксален, это абсолютистское государство, но это также главный союзник американской республики. Людовика XVI официально превозносили, праздновали рождение дофина с максимально возможной торжественностью, но в то же время симпатизировали и парламентам, вставшим в 1787 г. в оппозицию к королю. В 1789 г. американцы с восторгом примут и начавшуюся Французскую революцию.

При этом и «отчуждение Другого» в отношении Великобритании, и превращение Франции в дружественного Другого – оба этих ментальных феномена были свойственны, собственно, американским вигам. Тори, в свою очередь, часто сохраняли те ментальные структуры, которые виги отбрасывали, будь то наивный монархизм, восприятие Великобритании как «родины-матери», или антифранцузские настроения.

Образы соседей по североамериканскому континенту, как ни странно, менее разработаны в массовом сознании Американской революции, чем образы европейских стран. На них часто распространялись установки, существовавшие в то время в европейской культуре. Так, Канада определенно воспринималась через призму своей предполагаемой французскости, в ее образе выделялись черты, заимствованные из бывшей метрополии (привычка к деспотизму, католицизм). На индейцев часто переносились имагологические темы европейской литературы, связанные то с идеализацией «доброго дикаря», то с негативными характеристиками невежественного и агрессивного варвара. Непосредственные контакты с соседями обогащали образы соседей США по континенту тактильными, обонятельными, слуховыми восприятиями (непривычные морозы Канады; боевые кличи индейцев и т.п.). Эти образы отличались также, пожалуй, повышенной амбивалентностью. Канада могла оказаться угрозой или, напротив, «четырнадцатым штатом», она могла сменить идентичность. Индейцы чаще всего воспринимались как враждебные, но могли быть и союзниками, а при случае – и объектами усвоения европейской культуры.

Если в отношении европейских держав американцы могли ощущать собственную неполноценность, прежде всего в культурном отношении, то соседи по континенту оценивались как стоящие на более низкой ступени развития. Индейцы – как лишенные «цивилизации» в ее европейском понимании, не знающие или почти не знающие земледелия, не принявшие христианства. Канадцы – в политическом отношении, как менее свободные, нежели граждане США, и в религиозном, как католики. Именно здесь срабатывали наиболее характерные для Просвещения стереотипы инаковости, когда Другой квалифицировался в соответствии с разработанным евроцентричным представлением о прогрессе. Другой в этой концепции считался отражением более ранних ступеней развития собственного социума. Так, индейцы сопоставлялись с древними германцами. Канада оставалась колонией, в то время как ее южные соседи боролись за свою свободу от власти метрополии.

Единственный из рассмотренных образов, который полностью лишен положительных коннотаций – это образ внутреннего Другого, политического противника, лоялиста. Именно по отношению к ним виги проявляли максимальную нетерпимость. Надежды на их «исправление» у вигов не было; лоялистов старались запугать, изгнать или как-то иначе обезвредить. На тори переносились наиболее негативно окрашенные имагологические мотивы, связанные с Британией: представление о жестокости, продажности, коварстве и т.д.

На примере России можно проследить особенности восприятия экзотической и практически неизвестной страны. Сведения о России поступали в США по большей части случайно, а сама она не вызывала большого интереса. Хотя окказионально далекая страна могла приобретать особое значение, в связи с перипетиями международной политики. Отказ Екатерины II послать для подавления восстания в американских колониях, а затем политика вооруженного нейтралитета стали основой образа дружественной России, но провал миссии Дэйны, а также поступавшая в США информация о разделах Польши и русско-турецких войнах превращали Россию в потенциальную, хотя и отдаленную, угрозу. У русских в восприятии американцев XVIII в. тоже, в сущности, нет национального характера; во всяком случае, об этом в США ничего не известно. На Россию переносятся все те же стереотипные представления о деспотизме.

Структура образа Другого, выработанная в американской культуре XVIII в., отличается высокой степенью сложности. Так, образ Великобритании включал как общее представление о «родине-матери» (или