Читать книгу - "Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов"

о том, интересно им это или нет, у Леонида Ефимыча действительно была, об этом мне рассказывал отец, но он был непрочь послушать вслух размышляющего мыслящего человека. Родные Пинского полагали, что читать лекции ему положено, так и говорили: «Ему нужно читать лекции». Нужны ли его лекции слушателям, вопросом не задавались. И слушатели не жаловались, они наслаждаясь коллективным присутствием на лекциях того, кому положено выступать с лекциями.

Моя несообразительность мучила меня, и о своем «Не понимаю» я сообщил сидевшему рядом театроведу Б. И. Зингерману. «Это вам не о лошадях», – услышал в ответ. Почему Борис Исакович решил обидеть лошадей, не знаю, меня он печатал, когда был редактором в журнале «Театр», и не только печатал, мы в одном строю с ним и с Копелевым выступали в уже дышавшем на ладан после кончины Морозова Шекспировском кабинете. Высказывались мы о «Кориолане», стенограммы наших выступлений были приобщены к научно-консультативным материалам, которые в случае надобности рассылались в театры. Возможно, с тех пор Борис Исакович сделался раздражен и недоволен тем, что я говорю или пишу. Мог он стороной узнать, что Володя Рогов, в то время студент моего отца, написал отрицательную рецензию на его брошюру «Шекспир на советской сцене», обнаружив немало ошибок. Рецензия была курсовой работой, не для печати, но из своих мнений Володя не делал секретов, и ему тут же приписали антисемитизм за проявленное им знание шекспировских текстов. Рогова не оспаривали, вопрос заключался не в расхождении мнений, а в нарушении группового единодушия. Считая Бориса Исаковича старшим по возрасту и по ученому статусу, я на его слова в мой адрес отвечать не стал, однако вскоре услышал: Зингерман подрался с преподавателем марксизма (!). Стычку вызвало замечание вроде того, что услышал я – в том конфликте роль мирового посредника пришлось играть моему отцу.

«Смысловые явления могут существовать в скрытом виде, потенциально, и раскрываться только в благоприятных для этого раскрытия смысловых культурных контекстах последующих эпох».

М. М. Бахтин, Ответ на вопросредакции «Нового мира» (1970).

Из Саранска Бахтина вызволили благодаря Ире Андроповой. Ирина Юрьевна работала редактором в «Молодой Гвардии», в редакции «Жизнь замечательных людей», и некоторое время считалась редактором моей книги о Дефо, в чём нельзя было не видеть совпадения символического: дочь главы нашего ведомства правдыобна-ружения должна была редактировать биографию того, кто, помимо «Приключений Робинзона Крузо», увековечен как создатель британской секретной службы. Моя редакторша, работая в комсомольском издательстве, попала под влияние молодых ленинцев, впавших в настроения ретроградные, и напоминавшая цветок, выращенный в тюремной теплице, упросила всесильного родителя перевести ссыльного мыслителя в Москву.

Как же это вдруг Ленинский Комсомол встал за феноменолога, да ещё католика? Вадим, всё Вадим! При большом желании и неистребимой энергии у нас можно было выдать что-угодно с марксизмом несовместимое за что-угодно с тем же марксизмом очень даже совместимое, тем более если ни то ни другое не являлось в нашем расхожем употреблении тем, чем оно являлось на самом деле. Под напором Вадима молодогвардейцы дружно взялись за Иру, Ира – за отца, а отец… Чего не сделаешь ради родного дитяти? Убрав дочь от греха подальше, из издательства, где за неё стали браться уже не ради Бахтина, глава КГБ и его карательное ведомство, некогда убравшее Бахтина с поля идеологической битвы и загнавшее его за Волгу, извлекли выдающегося истолкователя «Преступления и наказания» с берегов великой реки и перенесли на берега реки поуже, но политически поважнее, в клинику Четвертого Управления.

Внял ли Андропов просьбам дочери, сказались ли результаты усилий Вадима, но ссыльный из Саранска уже заслонял горизонт международный, о чем Андропов, понятно, должен был знать. А Бахтин, оказавшись в Кремлевке, правительственной больнице, всё с ним случившееся толковал как практическое подтверждение его теории о том, что верх иногда становится низом и наоборот. Словом, карнавализация. До Кунцева нам было рукой подать: от Института на нынешней Поварской (быв. Воровского), не больше двадцати минут на такси, а то приходилось путешествовать за тридевять земель ради того, чтобы припасть к источнику интеллектуального обновления.

Когда Вадим с Генкой и Сергеем в первый раз отправились к Бахтину, они ехали оживлять живой труп, так они представляли себе ситуацию. Ехали поддержать уже далеко немолодую и немало натерпевшуюся развалину. «Через несколько минут после приезда к Бахтину, – рассказывал Вадим, – мы у него стали выспрашивать, как жить». Ныне заговорили о том, что в Бахтине не содержалось живительной энергии. Мало чего понаслушаешься от тех, кто некогда припадал к его строкам словно кастальскому источнику, но, видно, с тех пор не только вышел, но и вырос из бахтинской шинели.

Рано утром в рабочий день раздается звонок, и властный, говорящий от имени судьбы, вадимов голос требует, чтобы я тут же бросил всё и ехал за сорок километров от Москвы по Курской железной дороге помогать устраивать Бахтина в доме для престарелых под Подольском в Климовске. Это был промежуточный этап передвижения центра нашей умственной жизни из Саранска в Кунцево (где Кремлевка), из Кунцева в Переделкино и далее через Подольск и его окрестности, наконец, в Москву на Аэропортовскую. Об этой поездке, как и о паломничестве в Саранск, у меня были записи, но сейчас они для меня недоступны. Как бы там ни было, всё брошено – еду. И Сашку, брата, с собой увлёк. Добравшись до подмосковной станции «Климовск», нашли дом для престарелых, там уже был Сергей Бочаров. Оказалось, ехать и не требовалось, всё и без нас было сделано «как распорядились (sic!) Вадим Валерьянович».

Вознаграждением за потерю дня был ещё раз, пусть мельком, увиденный Бахтин посреди библейско-гоголевской мерзости запустения. Даже рассказ об этом пробовал я написать под названием «Шахтин». В Климовске место действия, краски, типы и сюжет напрашивались сами собой как подтверждение теории и практики сме-ховой культуры. Вышли мы с братом из дома для престарелых, возле станции – базар, где продают, покупают, пьют и дерутся. «Уходите, – завсегдатаи базара сказали нам, – если жизнь ещё не надоела!» Чем не карнавал? Мениппея да и только, но всего лишь пробовал написать, парализовала бесперспективность, предчувствие – в очередной раз услышу, что уже слышал в «Юности», в «Молодой Гвардии» или в «Новом мире»: «Этого нам совсем ненужно». Завернут, как заворачивали, без замечаний – просто за ненужностью точки зрения, не имевшей групповой поддержки. Рассказ зарезали бы на корню уже сгруппировавшиеся бахтинисты.

Сейчас, вспоминая отказы и запрещения, пишут «цензура и власть… власть и цензура», а у меня материал лишь однажды вызвал вопрос